Вдруг я не столько услышал, сколько почувствовал, как Фандорин напрягся всем телом, и мою дрему сразу как рукой сняло.

Снизу донеслись приглушенные голоса.

– Шило, – сказал один.

– Лузга, – откликнулся другой. – Проходь. С цидулкой?

Ответа на этот непонятный вопрос я не расслышал. Приоткрылась и снова закрылась дверца, врезанная в ворота, и снова стало тихо. Часовой зажег цигарку, его лаковой козырек тускло блеснул в лунном свете.

– Всё, пошел, – шепнул Фандорин. – Ждите здесь. Если махну – спускайтесь.

Минут через десять к дому разболтанной походочкой приблизилась узкая фигура. Оглянулась через плечо, пружинисто сбежала к часовому.

– Здорово, москва. Стенку сторóжишь?

Разумеется, это был Фандорин, но в его речи зачем-то появился явный польский выговор.

– Вали куда шел, – неприязненно ответил тот, суя руку в карман. – Или пером брюхо пощекотать?

– Для цéго пером? – засмеялся Фандорин. – На то шило есть. Шило, сразумел?

– Так бы и говорил, – проворчал часовой, вынимая руку. – Лузга. Ты чей будешь, полячок? Из этих, что ли, из варшавских?

– Из этих. Мне к Культе.

– А нету его. И нынче не сулился. Завтра, грил, к ночи ждите. – Бандит понизил голос (но в тишине все равно было слышно) и с любопытством спросил. – Говорят, лягаши зарыли вашего главного?

– Точно, – вздохнул Фандорин. – И Близну, и éсче трóих хлопцев. Где Культя-то, слышь? Дело у меня до нéго.

– Он мне докладов не сказывает. Сам знаешь, полячок, какие теперя тулумбасы. Шныркает где-то, с утрянки носу не казал. Но завтра железняк будет. И нашим всем на сход объяву дал… Вас, варшавских, много осталось?

– Та трое, – махнул рукой Фандорин. – Вацек Кривой за голована. А ваших?

– С Культей считай семеро. Чё за майдан завтра, не знаешь?

– Не-а. Нам ницéго не ломят, за сявок держат… Кликуха твоя как, москва?

– Кода. А ты кто?

– Стрый. Поручкаемся?

Они пожали друг другу руки, и Фандорин, поглядев по сторонам, сказал:

– Вацек про дохтура какого-то базарил. Не слыхал?

– Не, про дохтура балаки не было. Культя про какого-то большого человека сказывал. Я ему, какой такой человек? Да у него разве дознаешься. А про дохтура не базарил. Что за дохтур-то?

– Бес его знает. У Вацека тож болтало короткое. Так нет Культи?

– Сказано, завтра к ночи. Да ты заходь, побазлань с нашими. Только у нас, Стрый, не как на других малинах – вина не нальют.

– А в черви-козыри?

– Нет такого заводу. За картишки Культя с ходу яблоком в сопло. Слыхал про яблоко-то?

– Кто ж про него не слыхал… Не, не пойду. У нас веселее. Завтра зайду. К ночи, говоришь?

Тут издали – от немецкой кирхи, что смутно темнела вдали – донесся бой часов. Я насчитал двенадцать ударов.

– Вот прямо на энтот таратай и подваливай, – сказал Кода, мотнув головой в сторону кирхи. – Культя наказал сходу аккурат в полночь быть. Ладно, полячок, еще позыримся.

Фандорин вразвалочку пошел прочь, а меня пихнул в бок японец, показав жестом, что пора слезать с крыши.

Про то, как я, теперь уже в полной темноте, спускался по водостоку, рассказывать не буду. О таком лучше не вспоминать. Ободрал руки, вконец дорвал многострадальные кюлоты, да еще и спрыгнул прямо в лужу, но главное – руки-ноги не переломал, и то слава Тебе, Господи.

Долго, даже когда уже ушли с Хитровки, не могли нанять извозчика. Разглядев получше нашу компанию, ночные ваньки, ни слова не говоря, нахлестывали своих лошадок и исчезали в ночи. Причем у меня создалось впечатление, что наибольшее сомнение у извозчиков вызывали не Фандорин с Масой, а именно моя оборванная и перепачканная персона.

Наконец, сели – уже у самой Китайгородской стены. Всю дорогу я волновался, что Эраст Петрович снова откажется платить, а у меня самого не было ни гроша.

Но нет, на сей раз он расплатился, и даже щедрее нужного, словно за обе ездки сразу.

Идти через ворота в моем нынешнем виде мне представлялось неуместным, и я с некоторым смущением предложил снова перелезть через ограду, хотя, видит Бог, за минувший день налазился по заборам и крышам уже более чем достаточно.

Однако Фандорин, глядя на ярко освещенные окна Эрмитажа, просвечивавшие сквозь деревья, покачал головой:

– Нет, Зюкин, пойдемте-ка мы лучше через ворота. А то, пожалуй, еще п-подстрелят.

Лишь теперь я сообразил, что горение окон в столь поздний час – признак странный и тревожный. Около ворот кроме обычного привратника стояли еще двое в штатском. А, приглядевшись, я заметил, что и в саду, по ту сторону ограды маячат какие-то фигуры. Господа из дворцовой полиции, больше некому. Это могло означать только одно: в Эрмитаж среди ночи зачем-то пожаловал государь.

После долгих объяснений у входа, закончившихся вызовом Сомова и унизительным опознанием моей личности (нужно было видеть выражение лица московского помощника, когда я предстал перед ним в этаком виде), нас пропустили, и, подходя по аллее к дому, я увидел несколько экипажей. Происходило явно что-то из ряда вон выходящее.

В прихожей меня ждало еще одно испытание: я лицом к лицу столкнулся с гувернанткой.

– Mon Dieu! – воскликнула она, захлопав глазами и от изумления забыв о нашем уговоре объясняться только по-русски. – Monsieur Zyukin, qu'est-ce qui c'est passé? Et qui sont ces hommes? C'est le domestique japonais?[18]

– Это я, мадемуазель, – поклонился Фандорин. – Мы с Афанасием Степановичем совершили небольшой вояж по московским д-достопримечательностям. Но это пустое. Расскажите лучше, как прошла ваша встреча. Видели ли вы мальчика?

Тогда-то я и узнал обстоятельства, при которых ее величество лишилась своего сапфирового склаважа.

– Скверно, что жандармы пустились в погоню, – озабоченно произнес Эраст Петрович. – Делать этого ни в коем случае не следовало. Опишите к-карету.

Мадемуазель, наморщив лоб, сказала:

– Чёхный, пыльный, окно с rideau… На колесо восемь rais… Иголка?

– Спица, – подсказал я.

– Да-да, восемь спица. На двехь, нет, двехца – хучка из медь…

– Правильно! – вскричал я. – Ручка на дверце кареты, которую я видел, была в виде медного кольца!

Фандорин кивнул:

– Что ж, они два раза использовали одну и ту же к-карету. Линд слишком в себе уверен и слишком невысокого мнения о русской полиции. Это неплохо. Опишите человека, который отобрал у вас ридикюль.

– Высокий. Глаза кохичневые. Нос немножко кхивой. Усы и бохода хыжие, но по-моему ненастоящие, склеенные. Outre cela[19]… – Мадемуазель задумалась. – Ah, oui! Ходина на левый щека, вот тут. – И пальцем дотронулась до моей щеки, отчего я вздрогнул.

– Ладно, уже кое-что, – одобрил Эраст Петрович. – А что тут происходит? Я видел п-перед домом экипажи царя и великих князей.

– Я не знаю, – жалобно произнесла мадемуазель, окончательно переходя на французский. – Мне ничего не говорят. Все смотрят так, будто я во всем виновата. – Она обхватила себя за локти, сглотнула и сказала уже сдержанней. – Кажется, случилось что-то ужасное. Час назад в дом доставили какой-то пакет, маленький, и все забегали, зазвонили телефоны. Полчаса назад прибыл его величество, а только что приехали принцы Кирилл и Симон…

В этот миг в прихожую выглянул полковник Карнович: брови насуплены, губы напряженно поджаты.

– Фандорин, это вы? – спросил он. – Мне сообщили о вашем прибытии. Что за идиотский маскарад? Все в джентльмена-сыщика играете? Вас ожидают. Извольте привести себя в надлежащий вид и немедленно ступайте в большую гостиную. И вы, сударыня, тоже.

Эраст Петрович и мадемуазель удалились, а Карнович, оглядев меня с головы до ног, брезгливо покачал головой: