Протрусив по коридору, я собрался постучать в дверь Эраста Петровича, но звук, донесшийся изнутри, буквально парализовал меня.

Там снова рыдали, как минувшей ночью!

Я не поверил своим ушам. Возможно ли, чтобы Ксения Георгиевна до такой степени лишилась благоразумия, что наведывается сюда и днем! Припомнилось, что с утра я ни разу не видал ее высочества – она не выходила ни к завтраку, ни к обеду. Да что же это делается!

Оглянувшись, я припал ухом к уже освоенной мною замочной скважине.

– Ну полно вам, п-полно, – услышал я характерное фандоринское заикание. – Вы после пожалеете, что так со мной разоткровенничались.

Тонкий, прерывающийся голос ответил:

– Нет, по вашему лицу сразу видно, что вы благородный человек. Зачем он меня так мучает? Я застрелю этого мерзкого британского вертихвоста и сам застрелюсь! Прямо у него на глазах!

Нет, это была не Ксения Георгиевна.

Успокоившись, я громко постучал.

Мне открыл Фандорин. У окна, повернувшись спиной, стоял адъютант Симеона Александровича.

– Пожалуйте в гостиную, – ровным голосом сказал я, глядя в ненавистные голубые глаза. – Мадемуазель Деклик вернулась.

– Я ждала не менее сорока минут в этой большой полупустой церкви, и никто ко мне подходил. Потом приблизился служка и протянул записку со словами «Велено пехедать». – Эту фразу мадемуазель произнесла по-русски.

– Кем велено, не спросили? – быстро перебил Карнович.

– Где записка? – властно протянул руку Симеон Александрович.

Гувернантка, сбившись, растерянно перевела взгляд с полковника на генерал-губернатора. Кажется, она не знала, кому отвечать первому.

– Не перебивать! – грозно приказал Георгий Александрович.

Еще в гостиной были Павел Георгиевич и Фандорин, но они не произнесли ни слова.

– Да, я спросила, от кого записка. Он сказал: «От человека» и отошел.

Я увидел, как Карнович записывает что-то в маленькую тетрадочку, и догадался: служка будет найден и допрошен.

– Записку у меня потом отобрали, но содержание я запомнила слово в слово: «Выйдите на площадь, пройдите до бульвара и обойдите маленькую церковь». Текст был на французском, буквы не печатные, а скорописные. Почерк мелкий, косой, с наклоном влево.

Мадемуазель посмотрела на Фандорина, и он одобрительно ей кивнул. Сердце у меня так и сжалось.

– Я так и поступила. Возле церкви простояла еще минут десять. Потом какой-то высокий, широкоплечий мужчина с черной бородой, в надвинутой на глаза шляпе, проходя мимо, задел меня плечом, а когда я оглянулась, незаметно поманил за собой. Я пошла за ним. Мы поднялись вверх по переулку. Там стояла карета, но не та, что вчера, хотя тоже черная и тоже с наглухо задернутыми шторами. Мужчина открыл дверцу и подсадил меня, одновременно обшарив руками мое платье – очевидно, искал оружие. – Она гадливо передернулась. – Я сказала ему: «Где мальчик? Никуда не поеду, пока его не увижу». Но он как будто не слышал. Подтолкнул меня в спину и запер дверцу снаружи, а сам – я поняла по тому, как накренилась карета – влез на козлы, и мы поехали. Я обнаружила, что окна не просто занавешены, но еще и глухо заколочены изнутри, так что не осталось ни единой щели. Мы ехали долго. В темноте я не могла смотреть по часикам, но, думаю, прошло больше часа. Потом карета остановилась. Кучер влез внутрь, прикрыв за собой дверцу и завязал мне глаза плотной тканью. «Это не надо, я не буду подсмотхеть», сказала я ему уже по-русски, но он опять не обратил на мои слова никакого внимания. Взял за талию и поставил на землю, а дальше меня повели за руку, но недалеко – всего восемь шагов. Скрипнули ржавые петли и стало холодно, как будто я вошла в дом с толстыми каменными стенами.

– Теперь как можно подробнее, – строго велел Карнович.

– Да-да. Меня заставили спуститься по крутой, но не высокой лестнице. Я насчитала двенадцать ступенек. Вокруг стояли несколько человек, все мужчины – я чувствовала запах табака, сапог и мужских духов. Английских. Не помню, как они называются, но это можно спросить у лорда Бэнвилла и мистера Карра, они пользуются точно такими же.

– «Граф Эссекс», – сказал Фандорин. – Самый модный запах сезона.

– Мадемуазель, вы видели Мику? – взволнованно спросил Павел Георгиевич.

– Нет, ваше высочество.

– То есть как?! – вскричал Георгий Александрович. – Вам не показали сына, а вы им все равно отдали букет?!

Этот упрек показался мне вопиюще несправедливым. Как будто мадемуазель могла сопротивляться целой шайке убийц! Впрочем, и отцовские чувства тоже можно было понять.

– Я не видела Мишеля, но я его слышала, – тихо сказала мадемуазель. – Я слышала его голос. Мальчик был совсем рядом. Он спал и бредил во сне, всё повторял: «Lassez-moi, lassez-moi[22], я больше никогда-никогда не буду…»

Она быстро достала платок и громко высморкалась, причем эта нехитрая процедура заняла у нее что-то очень уж много времени. Комната стала расплываться у меня перед глазами, и я не сразу сообразил, что это от слез.

– Ну вот, – глухим, будто бы простуженным голосом продолжила мадемуазель. – Поскольку это был точно Мишель, я сочла условие выполненным и отдала сумочку. Один из мужчин сказал мне громким шепотом: «Ему не было больно. Палец отрезали после инъекции опия. Если игра будет честной, такие крайности впредь не понадобятся… Завтра будьте на том же месте и в тот же час. Принесете бриллиантовый аграф императрицы Анны. Повторите». Я повторила: «Бриллиантовый аграф императрицы Анны». Вот и всё. А потом меня снова отвели в карету, долго везли и высадили возле какого-то моста. Я взяла извозчика, доехала до Храма Христа, а там меня ждал экипаж.

– Всё ли вы нам рассказали? – спросил Георгий Александрович после паузы. – Может быть, остались какие-то мелочи? Подумайте.

– …Нет, ваше высочество… Разве что… – Мадемуазель прищурилась. – Мишель прежде никогда не разговаривал во сне. Я подозреваю, что вчера они дали ребенку очень сильную дозу опиума, и он до сих пор еще не очнулся.

Павел Георгиевич застонал, а у меня поневоле сжались кулаки. Нужно было освободить Михаила Георгиевича как можно скорей, пока этот дьявольский Линд окончательно не погубил его здоровье.

– Аннинский аграф! У этого негодяя изысканный вкус. А что на все это скажет проницательный господин Фандорин? – саркастически осведомился Симеон Александрович, впервые на моей памяти обратившись к отставному чиновнику особых поручений напрямую.

– Свои соображения я буду г-готов изложить после завтрашней поездки госпожи Деклик, – ответил Эраст Петрович, посмев даже не повернуть головы в сторону его высочества. И вполголоса, как бы самому себе, прибавил. – Шепотом? Это интересно… Прошу у ваших высочеств позволения откланяться. – Он щелкнул крышкой брегета. – Уже девять часов, а у меня сегодня вечером еще есть кое-ка-кие неотложные дела.

Да-да, вспомнил я. Сход шайки однорукого.

Сделав вид, что хочу вынести переполненную пепельницу, я догнал Фандорина в коридоре.

– Ваше высокородие, – попросил я, заставив себя просительно улыбнуться. – Возьмите меня с собой. Я не буду вам обузой, а, может быть, даже пригожусь.

Пускай этот хлыщ был мне глубоко отвратителен, но сейчас такие пустяки не имели никакого значения. Я знал, что ночью не усну – всё буду слышать жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень возможно, что Карнович прав и фандоринский план – полнейшая чушь, но и это лучше, чем бездействие.

Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в глаза.

– Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не трус. Если хотите, идемте с нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело ввязываетесь?

Мы с японцем остались за поворотом, вперед пошел один Фандорин.

Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь наряженный «фартовым», идет своей пружинистой походочкой по середине мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари.