– А рупь с полтинничком? – жалобно произнес возница, обращаясь к загримированному Фандорину.

Тот покачался на каблуках, держа руки в карманах, мерзко оскалил рот, причем блеснули нивесть откуда взявшиеся золотые фиксы, и метко плюнул извозчику на сапог. Да еще глумливо осведомился:

– А хрен с приборчиком?

Зеваки злорадно загоготали.

Ай да статский советник, хорош.

Вжав голову в плечи, ванька хлестнул лошадь и укатил, провожаемый свистом, улюлюканьем и выкриками непристойного содержания.

Фандорин и японец, даже не взглянув друг на друга, разошлись в разные стороны. Маса юркнул в подворотню и будто растворился в полумраке, а Эраст Петрович зашагал по самой середине улицы. Немного поколебавшись, я двинулся за вторым.

Поразительно, как изменилась его походка. Он шел враскачку, словно на невидимых рессорах, руки в карманах, плечи ссутулены. Раза два смачно сплюнул на сторону, наподдал сапогом пустую жестянку. Навстречу, виляя бедрами, шла размалеванная девка в пестром платке. Фандорин проворно высунул руку из кармана и ущипнул ее за бок. Как это ни странно, даме такой способ ухаживания пришелся по вкусу – она взвизгнула, заливисто расхохоталась и крикнула вслед кавалеру столь энергичную фразу, что я чуть не споткнулся. Посмотрела бы Ксения Георгиевна, как дешево ценит этот господин ее нежные чувства!

Он свернул в узкий, темный переулок – просто щель между стенами. Я сунулся было за ним, но не прошел и десяти шагов, как меня с двух сторон схватили за плечи. В лицо дохнуло гнилым и кислым, молодой голос гнусаво протянул:

– Ти-ихо, дядя, ти-ихо.

Две смутно различимые в сумерках фигуры обступили меня справа и слева. Перед глазами сверкнула ледяная искорка на полоске стали, и я почувствовал, что у меня непонятным образом размягчились колени – того и гляди прогнутся не в ту сторону вопреки всем законам анатомии.

– Гли-кося, – просипел другой голос, постарше и похрипатей. – Лопатничек!

Карман, в котором лежало мое портмоне, стал подозрительно легким, но я понял, что лучше не протестовать. К тому же на шум мог вернуться Фандорин, и слежка была бы обнаружена.

– Берите скорей и оставьте меня в покое, – довольно твердо произнес я, но тут же поперхнулся, потому что снизу, из мглы выметнулся кулак и ударил меня под основание носа, отчего я сразу ослеп, а по подбородку потекло горячее.

– Ишь, скорый, – услышал я как сквозь стекло. – А корочки-то, корочки. С золотыми цацками. И кофтер знатный.

Чьи-то пальцы бесцеремонно ухватили меня за рубаху и вытянули ее из-за пояса.

– Здря ты ему, Сека, дышло раскровянил. Рубашечка – чистый батист, а вон уж весь перед обдристало. И портки хороши.

Только теперь я с ужасом понял, что эти уголовники собираются раздеть меня донага.

– Портки бабьи, но сукнецо ладное. – Меня потянули за край кюлотов. – Маньке на панталоны сгодится. Сымай, дядя, сымай.

Мои глаза привыкли к тусклому освещению, и теперь я мог получше разглядеть грабителей.

Лучше бы не разглядывал – они были кошмарны. У одного половина лица заплыла от чудовищных размеров синяка, другой шумно сопел волглым провалившимся носом.

– Ливрею берите, а штаны и туфли не дам, – сказал я, ибо сама мысль о том, что я, дворецкий Зеленого двора, стану разгуливать по Москве нагишом, была невообразима.

– Не сымешь – с трупака стащим, – пригрозил хриплый и выдернул из-за спины бритву – самую обычную, я сам такой бреюсь, только эта была совсем ржавая и зазубренная.

Я принялся дрожащими пальцами расстегивать рубашку, внутренне кляня собственное безрассудство. Как можно было ввязаться в этакую мерзость! Фандорина упустил, и это еще полбеды – как бы отсюда живым выбраться.

За спинами хитровских апашей возникла еще одна тень, раздался ленивый, с развальцой голос:

– Эт-та что тута за комедь? А ну, хамса, брызнь отседова.

Эраст Петрович! Но откуда? Он ведь ушел!

– Ты чего, ты чего? – визгливо, но, как мне показалось, нервно зачастил молодой. – Это наш с Тюрей баран. Ты живи, фартовый, и честным псам жить давай. Нет такого закону, чтоб у псов барана отбивать!

– Я те дам закон, – процедил Фандорин и сунул руку за пазуху.

В тот же миг, оттолкнув меня, грабители кинулись наутек. Однако ливрею и портмоне (а в нем сорок пять рублей с мелочью) прихватили с собой.

Я не знал, могу ли я считать себя спасенным или же, наоборот, попал, как говорится, из огня в полымя. Волчий оскал, исказивший гладкую физиономию Фандорина, вряд ли сулил мне что-то хорошее, и я с ужасом следил за его рукой, вытягивавшей что-то из внутреннего кармана.

– Держите-ка.

Это был не нож и не пистолет, а всего лишь платок.

– Что же мне с вами д-делать, Зюкин? – спросил Эраст Петрович обычным своим голосом, и страшная гримаса сменилась кривой ухмылкой, на мой взгляд, ничуть не менее отвратительной. – Я вас, разумеется, заметил еще в Нескучном, однако же п-полагал, что на Хитровке вы не задержитесь – испугаетесь и ретируетесь. Однако, вижу, вы не робкого десятка.

Я молчал, не зная, что на это сказать.

– Надо бы вас тут бросить, чтобы г-голым погулять пустили. Был бы вам урок. Ну объясните, Зюкин, чего ради вы за нами потащились?

Оттого что голос у него был не бандитский, а обыкновенный, господский, я почувствовал себя спокойней.

– Про мальчишку неубедительно рассказали, – ответил я, вынул собственный платок, запрокинул голову и зажал разбитый нос. – Решил проверить.

Фандорин осклабился.

– Браво, Зюкин, б-браво. Не ожидал от вас подобной проницательности. Вы совершенно правы, Сенька Ковальчук сообщил мне всё, что знал, а отрок он наблюдательный – т-такая уж профессия. И сообразительный – понял, что иначе я его не отпущу.

– И он сказал, как отыскать того «мордатого», который его нанял?

– Не совсем, ибо это нашему с вами юному знакомцу, конечно, неведомо, но личность п-подрядчика он описал исчерпывающим образом. Судите сами: мордатый, глаз прищуренный, рожа бритая, губастая, картузик-генералка с лаковым козырьком, черная короткая сибирка, красная шелковая рубаха, сапоги с большим скрипом и при лаковых же калошах…

Присмотревшись к наряду самого Фандорина, я воскликнул:

– Эка невидаль, вы тоже вон одеты точно так же. На Москве этаких молодцев полно.

– Отнюдь, – покачал он головой. – На Москве вы их встретите нечасто, а вот на Хитровке повстречать можно, но и то не в столь большом к-количестве. Тут не просто одежда, а высший хитровский шик – и красный шелк, и лаковые калоши. Только фартовые, то есть бандиты самой высокой иерархии, позволяют себе такую униформу. Чтоб вам, Зюкин, было понятнее, это у них вроде камергерского мундира. Вы видели, как от меня дунули эти «п-псы»?

«Дунули», «псы» – что за манера выражаться. Сразу было видно, что от статского советника в Фандорине мало что осталось. Этот человек, пожалуй, напоминал мне дешевую позолоченную посуду, с которой облез верхний слой и постыдно просвечивает вульгарная латунь.

– Какие еще «псы»? – спросил я, давая понять, что не приемлю разговора на уголовном арго.

– «Псы», Зюкин, – это мелкие воришки и хулиганы. Для них «фартовый» вроде меня – б-большое начальство. Но вы меня перебили и я не успел сообщить вам главную примету Мордатого. – Он помолчал и произнес со значительным видом, будто открывал мне нечто очень важное. – Во все время разговора с Сенькой – а протолковали они не менее получаса – этот субъект не вынимал из кармана правую руку и беспрестанно позвякивал мелочью.

– Вы полагаете, что по этой привычке его можно разыскать?

– Нет, – вздохнул Фандорин. – Я полагаю совсем д-другое. Но, впрочем, скоро выяснится, справедливо ли мое предположение. Это должен установить Маса. И если я прав, то мы намерены поискать господина Мордатого, пока доктор Линд играет с полицией в кошки-мышки.

– А где господин Маса?

Эраст Петрович неопределенно махнул рукой: