Третье. Если ему так не по душе план обер-полицмейстера, то почему он прямо не сказал об этом на совещании?

Четвертое. Куда это он так торопился, попрощавшись с мадемуазель? Что вдруг за срочные дела, когда операция проводится без его участия? Снова какой-нибудь хитрый фокус вроде вчерашнего?

И пятое, наиглавнейшее. Правду ли он рассказал про свои отношения с Линдом? В этом у меня тоже уверенности не было.

Эта последняя мысль вкупе с чувством вины за риск, которому по моей милости подвергается мадемуазель, и подвигли меня на поступок, подобного которому я никогда в жизни не совершал. Даже не предполагал, что вообще на этакое способен.

Я подошел к двери фандоринской комнаты, огляделся по сторонам и приник к замочной скважине. Оказалось, что подглядывать крайне неудобно – очень скоро у меня затекла спина и заныли полусогнутые колени. Но в комнате происходило такое, что мелкие неприятности сразу утратили всякое значение.

Внутри были оба – и господин, и слуга. Фандорин сидел перед зеркалом голый по пояс и производил какие-то непонятные манипуляции со своим лицом. Мне показалось, что он красится, как это проделывает каждое утро мистер Карр – при открытой двери и ничуть не стесняясь прислуги. Маса в ограниченный сектор моего обзора не попал, но я слышал его сопение где-то в непосредственной близости от двери.

Потом, не вставая, Фандорин протянул руку и натянул через голову русскую рубаху малинового шелка, встал, и я перестал его видеть, но зато услышал скрип и потоптывание, словно кто-то надевал смазные сапоги.

К чему этот маскарад? Что здесь затевается?

Я так увлекся, что утратил бдительность и чуть не ударился головой о дверь, заслышав за спиной негромкое покашливание.

Сомов! Ах, как нехорошо.

Мой помощник взирал на меня с неописуемым изумлением. Получилось вдвойне скверно, потому что не далее как утром я устроил ему разнос за нескромность – проходя перед завтраком по коридору, застал его выходящим из комнаты мадемуазель Деклик, где ему совершенно нечего было делать. На мой строгий вопрос, Сомов, покраснев, признался, что по утрам самостоятельно изучает французский язык и просил гувернантку объяснить ему трудное место из грамматики. Я на это выговорил ему, что, хоть и поощряю изучение персоналом иностранных языков, однако же мадемуазель Деклик нанята для обучения его высочества, а не прислуги. Мне показалось, что Сомов надулся, хотя перечить, конечно, не посмел. И вот такой конфуз!

– Дверные ручки и замочные скважины начищены не лучшим образом, – сказал я, скрыв замешательство. – Вот, полюбуйтесь сами.

Я присел на корточки, подышал на медную ручку, и на ее затуманившейся поверхности, слава богу, проступили следы пальцев.

– Но достаточно постояльцу один раз взяться за ручку, и останется отпечаток. Афанасий Степанович, ведь этаких пустяков никто и не разглядит!

– В нашем деле, Корней Селифанович, пустяков не бывает. Вот что вам следовало бы хорошенько уяснить еще прежде того, как вы освоите французский, – с несколько чрезмерной, но оправданной обстоятельствами суровостью произнес я. – Извольте-ка пройти по всем дверям и проверить. Начните с верхних этажей.

Когда он удалился, я вновь припал к скважине, но в комнате уже было пусто и тихо, только покачивалась створка приотворенного окна.

Я достал из кармана мастер-ключ с особенной бороздкой, подходящей для всех дверей в доме, проник внутрь и подбежал к окну.

В самый раз – успел увидеть две фигуры, нырнувшие в кусты: одна была высокая, в черной тужурке и картузе, другая низенькая, в синем халате и с длинной косой, но при этом в котелке. Точно так же Маса выглядел, когда изображал китайца-разносчика в день нашей первой встречи. Подобных «ходей» в Петербурге, да, видно, и в Москве, в последние годы расплодилось видимо-невидимо.

Рассуждать было некогда.

Я решительно перелез через подоконник, спрыгнул на землю и, пригнувшись, побежал следом.

Направление, в котором двигались ряженые, было нетрудно определить по колыханию веток. Я старался не отстать, но и не приближался слишком близко, чтобы себя не выдать.

Фандорин и Маса с впечатлившей меня ловкостью взобрались на ограду и спрыгнули с той стороны. У меня же преодоление этого препятствия в полторы сажени высотой прошло менее гладко. Я дважды сорвался вниз, а когда все-таки оказался наверху, не осмелился прыгать в опасении сломать или вывихнуть ногу и осторожно сполз по толстым прутьям, причем зацепился фалдой ливреи и разодрал всю полу, испачкал кюлоты и белые чулки. (Как стало ясно впоследствии, если б мы шли не садом, а главной аллеей, то столкнулись бы с мадемуазель Деклик, уже возвращавшейся из своей неожиданно краткой экспедиции.)

Фандорин и Маса, к счастью, отошли недалеко – они стояли и препирались с извозчиком, который, кажется, не очень-то желал сажать столь подозрительную парочку. Наконец, сели, поехали.

Я поглядел вправо, влево. Других ванек не было. Большая Калужская – это ведь даже не улица, а своего рода загородное шоссе, извозчики там редкость.

И снова пригодился давний навык скороходской службы. Я припустил ровным аллюром, держась поближе к ограде парка, благо пролетка катила не так уж и быстро. Лишь у Голицынской больницы, когда у меня уже начало сбиваться дыхание, попался извозчик. Отдуваясь, я упал на сиденье и велел ехать следом, посулив заплатить вдвое против обыкновенной платы.

Возница уважительно поглядел на мою зеленую ливрею с позументами, на золотой эполет с аксельбантом (для того чтобы проникнуть в церемониальную колонну, я нарядился в парадную форму, а после переодеться времени не было – хорошо хоть треуголка с плюмажем осталась дома) и назвал меня «ваше превосходительство».

На Калужской площади взяли влево, перед мостом выехали на набережную и потом долго никуда не сворачивали. Слава богу, седоки передней коляски ни разу не обернулись – а то мой зеленый с золотом костюм, надо полагать, было видно издалека.

Река раздвоилась. Наш путь лежал вдоль того рукава, что был поуже. Слева между домами показались кремлевские башни с орлами, а мы всё ехали и ехали, так что я уже перестал понимать, в какую часть Москвы нас занесло.

Наконец снова повернули. Прогрохотали по короткому булыжному мосту, потом по длинному деревянному, и еще по одному (на этом была табличка «Малый Яузский мост»).

Дома стали плоше, улицы грязней. И чем дальше мы катились по скверной, изрытой колдобинами мостовой, тем паршивее становились строения, так что уж иначе чем словом «трущобы» их и язык бы не повернулся назвать.

Извозчик вдруг остановил лошадь.

– Воля ваша, барин, а на Хитровку не поеду. Ограбят, лошадь отберут, да еще бока намнут, а то и чего похуже. Местность известная, и дело к вечеру.

И в самом деле уже начинало смеркаться – как это я не заметил.

Поняв, что препираться бессмысленно, я скорей вылез из пролетки и сунул ваньке три рубля.

– Э нет! – ухватил он меня за рукав. – Вон куды заехали, а вы, ваше превосходительство, вдвое обещались!

Фандоринская коляска скрылась за поворотом. Чтобы не отстать, я кинул наглецу еще два рубля и побежал догонять.

Публика мне встречалась весьма неприглядная. Выражаясь попросту – рвань. Как у нас на Лиговке, а то, пожалуй, и похуже. Особенно неприятно было то, что все без исключения пялились на меня.

Кто-то развязно крикнул мне вслед:

– Эй, селезень, ты чего тут потерял?

Я сделал вид, что не слышу.

Пролетки за углом не было – пустая горбатая улочка, кривые фонари с разбитыми стеклами, полуразвалившиеся домишки.

Я кинулся к следующему повороту и тут же метнулся обратно, потому что совсем близко, в полутора десятке шагов, из коляски вылезали те, кого я искал.

Осторожно высунулся из-за угла. Увидел, как к приехавшим с разных сторон подступают отвратительные оборванцы и с любопытством глазеют на извозчика, из чего можно было заключить, что приезд ваньки на Хитровку является событием из ряда вон выходящим.