— ее близнецов-дочерей от Мулея Исмаила. Из-за них она стала второй женой, оставив титул первой супруге султана Лейле Айше, родившей мальчика.
Чтобы подчеркнуть свое высокое положение, Лейла Айша появилась последней, тоже с открытым лицом, и спустилась из своих покоев по особой лестнице, предназначенной для нее одной. У нее была своя стража евнухов, и служанка несла впереди нее саблю, знак ее власти. Ее внушительная фигура была затянута в полосатую красную ткань. Открыв самовольно лица, обе султанши показывали Осману Ферраджи, что их послушание не беспредельно. Лейла Айша подумывала заменить Верховного евнуха на своего ставленника, предводителя своей личной стражи Рамидана, преданного ей душой и телом. То был негр с кожей черней антрацита, испещренной голубыми пятнами племенной татуировки. Рамидан и Осман Ферраджи принадлежали к разным народностям. Маленькая потаенная война в гареме была продолжением векового соперничества африканских племен.
За матерью следовал малолетний принц Зидан. У него было вполне негритянское круглое шоколадное личико, утонувшее в кремовом муслиновом тюрбане. Он был одет в наряд из коричневого атласа и фисташкового и пунцового шелка. Анжелика, которую он забавлял, про себя называла его. Принц-Конфетка, хотя характер крошки не обещал Ничего сладостного. Ему только что исполнилось шесть лет, и он с гордостью созерцал саблю из настоящей стали, подаренную султаном. Теперь, наконец, он выбросит свою деревянную, а этой новой отрубит головы Матье и Жану Бадиге, двум маленьким рабам-французам, товарищам его игр. Он опробует новое оружие нынче же вечером, после представления.
Обе фаворитки закрыли лица лишь перед выходом из последней двери, ведущей в дворцовый сад, где можно было столкнуться с рабами: Мулей Исмаил пожелал построить там мечеть и бани и вырыть пруд. Но в этот день стройка была пустынна; молотки, лопаты, лестницы валялись среди недостроенных стен и под серебристыми оливковыми деревьями.
Отдаленный людской ропот доносился из-за стен дворца. Дворец Мулея Исмаила представлял собой бесконечную череду покоев, предназначенных для того, чтобы с царственным великолепием расселить в них женщин, придворных и рабов. Но закончены были лишь основное строение, состоявшее из сорока пяти отдельных построек — каждая со своим фонтаном во внутреннем дворике — и колоссальные роскошные конюшни на двенадцать тысяч лошадей. За ними тянулся бесконечный лабиринт дворов, складов, мечетей, садов, из которых одни были обнесены стенами, другие вливались в городские предместья. Именно оттуда слышался шум, и еще — из становища рабов, где каждый имел свою хижину из необожженной глины и тростника, а каждая нация — свой квартал, во главе которого стояли совет и его глава.
Женщин, шествующих в кольце евнухов, окружила конная стража султана, и они столкнулись с самим султанским кортежем. Мулей Исмаил шел пешком, под зонтом от солнца, который поддерживали два негритенка. Около него толпились верховные алькаиды и доверенные советники: еврей Самуил Байдоран, испанский ренегат Хуан ди Альферо, после перехода в мусульманство носящий имя Сайд Мухади, и другой вероотступник, отвечавший за военные склады, француз Жозеф Гайар, нареченный Родани.
Завидев Османа Ферраджи, султан обратился к нему с подчеркнутым благорасположением и указал ему место рядом с собой.
В удушающей жаре бурлила толпа арабов. Все прислушивались к громким крикам, заглушавшим голоса тамбуринов и трели флейт, тщетно пытавшихся перекрыть этот гомон. Кричавшие появились внезапно, когда кортеж вступил на центральную площадь Мекнеса. Стража растолкала скопище белых бурнусов, и глазам предстала серая бледная масса, — кишащие лохмотья и орущие худые бородатые лица.
Похожие на окаянных грешников Дантова ада, христиане-пленники, окруженные неграми с поднятыми дубинами и кнутами, протягивали руки к Мулею Исмаилу. В их криках на всех языках Европы можно было различить одно имя:
— Нормандец! Нормандец! Пощаду Колену-нормандцу!
Мулей Исмаил остановился. На его губах играла улыбка, словно крики и мольбы доставляли ему такое же наслаждение, как рукоплескания. Он держался на некотором расстоянии от вопящей толпы рабов. Затем вместе с приближенными поднялся на небольшое возвышение. Женщин также устроили на удобных местах, и оттуда Анжелика увидела, что отделяло монарха и придворных от толпы рабов.
В центре площади находилась широкая и глубокая прямоугольная яма, длиной шагов в двадцать. Ее дно было посыпано белым песком. Глыбы камней и несколько чахлых растений, уроженцев пустыни, придавали ей сходство с маленьким садом. От ямы исходило зловоние, удесятеренное жарой, в углах белели остатки скелетов. Львиный ров! В одном из торцов деревянные створки прикрывали два подземных хода, ведущие в ров.
Мулей Исмаил поднял руку. Одна из створок, приводимая в движение потайным механизмом, бесшумно скользнула в стороны, обнаружив выход. Толпа подалась вперед так неудержимо, что первые ряды едва не обрушились в ров. Рабы падали на колени, упираясь руками в край рва, тянули шеи к черному провалу разверстого подземелья. Там, в глубине, кто-то зашевелился. Это был человек, скованный тяжелыми цепями по рукам и ногам. Люк за его спиной захлопнулся. Приговоренный заморгал, привыкая к слепящему свету.
С возвышения можно было разглядеть мужчину громадного роста и редкой силы. Рубаха и штаны — обычная одежда раба — оставляли открытыми мускулистые руки, ноги и широкую, словно боевой щит, волосатую, как у медведя, грудь, на которой блестела круглая бляха с изображением распятия. Растрепанные волосы и борода были белокуры. Эта буйная, скрывшая щеки растительность позволяла увидеть лишь блеск маленьких хитроватых голубых глаз. Вблизи можно было бы различить, что его виски уже тронула седина и в бороде пестрели грязно-серые нити. На вид ему было лет сорок, вот уже полдюжины годов он провел в неволе. По толпе пробежал ропот, быстро перешедший в крик:
— Колен! Колен Патюрель! Колен-нормандец!..
Низкорослый рыжий юноша, склонившись вниз, прокричал по-французски:
— Колен, дружище, сражайся! Убивай, круши, но не умирай, не умирай!
Раб на дне рва воздел мощные руки, успокаивая своего друга. В этот миг Анжелика разглядела кровавые раны на его ладонях и вспомнила, что именно этого человека она видела распятым у Новых ворот. Чуть пошатываясь, он спокойно вышел на середину рва и поднял голову к Мулею Исмаилу.
— Приветствую тебя, государь, — сказал он по-арабски звонким и отнюдь не дрожащим голосом. — Как ты себя чувствуешь?
— Лучше, чем ты, пес, — ответил султан. — Разве ты не понял, что пришел час расплаты за все дерзости, коими ты утомлял меня годы и годы? Еще вчера ты осмелился надоедать мне просьбами допустить в страну попов (так султан называл священнослужителей не только православного, но и всех прочих христианских культов) и позволить им покупать невольников. А я не хочу продавать своих рабов! — воскликнул Мулей Исмаил, встав во весь рост в своем белоснежном облачении. — Мои рабы принадлежат только мне. Здесь не Алжир и не Тунис. Мне незачем подражать прогнившим торгашам, забывающим о своих обязательствах перед Аллахом и думающим только о собственном кошельке… Ты исчерпал мое терпение. Но не так, как тебе хотелось. Думал ли ты вчера, когда я осыпал тебя ласками и обещаниями, что наутро тебя бросят в львиный ров? Ха-ха! Ты ожидал этого?
— Нет, государь, — смиренно ответил нормандец.
— Ха-ха! И ты ликовал, бахвалился перед своими, что вертишь мной, как тебе заблагорассудится? Колен Патюрель, ты умрешь!
— Да, государь.
Мулей Исмаил, внезапно помрачнев, опустился на свое место. Среди рабов вновь раздались крики, и негры-стражники наставили на их толпу мушкеты. Султан тоже поглядел на рабов и еще больше нахмурился.
— Мне неприятно обрекать тебя на смерть, Колен Патюрель. Я уже несколько раз смирялся с этим решением — и всякий раз поздравлял себя, когда ты входил целым и невредимым после наказания, которое должно было бы тебя погубить. Но теперь, ты уж поверь мне, я не позволю демонам вызволить тебя! Я не встану с места, пока не увижу, как будет обглодана последняя кость. И все-таки мне не нравится, что ты умрешь! Особенно, что умрешь ты в ослеплении ложных верований и будешь проклят. Я еще могу помиловать тебя. Стань мавром!
