В этом, как и в третьем, томе своего издания Меринг выделяет те два вопроса, которые в 40-е годы оценивались Марксом и Энгельсом совершенно иначе, чем это ныне делает социал-демократия, и которые были позже пересмотрены самими авторами «Коммунистического манифеста». Это вопросы покровительственной пошлины и билля о десятичасовом рабочем дне. Собственно, нам кажется правильнее говорить здесь лишь об Энгельсе, а не о Марксе, ибо относящиеся к этому статьи написаны Энгельсом, а по одному из этих двух вопросов Маркс в своей брюссельской речи о свободе торговли высказался с такой ясностью и остротой мысли, что одновременное его колебание в отношении покровительственной пошлины представляется почти исключенным. Указание Меринга на то, что позиция Энгельса в пользу покровительственной пошлины была лишь логическим дополнением к марксовой брюссельской речи о свободе торговли, поскольку Маркс говорил об Англии, а Энгельс — о Германии (да к тому же эти страны представляли две различные стадии капиталистического развития), по нашему разумению, неправильно по той простой причине, что на Брюссельском конгрессе экономистов в 1847 г. Маркс одновременно со всей резкостью отверг отстаивавшуюся Риттинггаузеном точку зрения по вопросу о покровительственной пошлине для Германии, что нашло отчетливое выражение в речи Веерта, а также в его собственных заметках в «Deutsche-Brusseler-Zeitung».

Попытка использовать сейчас принадлежавшие лишь Энгельсу в 40-е годы иные взгляды, скажем в духе шиппелевской точки зрения, в пользу симпатий к покровительственной пошлине, неоднократно отвергал сам Меринг: несколько месяцев назад в «Neue Zeit»,[41] а затем в своих примечаниях во втором и третьем томах данного издания. Наоборот, он совершенно ясно доказывает, что именно те фактические предпосылки, которые полвека тому назад привели Энгельса к ошибкам в вопросе о покровительственной пошлине, сегодня, в прямо противоположной ситуации, ведут к свободе торговли как единственно возможному выводу. Однако мы полагаем, что надо оставить попытки соединить тогдашние взгляды Маркса и Энгельса в единое логическое целое.

Также и по вопросу билля о десятичасовом рабочем дне. Нам кажется, что «Коммунистический манифест» 1847 г., пусть и в сжатой форме, выражает ту же точку зрения, что и написанный Марксом в 1864 г. «Учредительный манифест Международно-го Товарищества Рабочих», а именно: законодательное ограничение рабочего времени является прогрессивной реформой в смысле капиталистического развития, заставляющей, как сказано в «Коммунистическом манифесте», «признать отдельные интересы рабочих в законодательном порядке»,[42] т. е. именно тем, что «Учредительный манифест» затем провозгласил победой нового принципа.[43] Высказывания же Энгельса в «Святом семействе» и позже, в 1850 г., в «Neue Rheinische Revue»,[44] согласно которым английский билль о десятичасовом рабочем дне являлся реакционным покушением на капиталистическое развитие, оковами для промышленности, мерой, которая могла бы быть проведена только после пролетарской революции, по нашему мнению, гармоническому сочетанию с обоими заявлениями Маркса не поддаются. Объяснением поразительной энгельсовской оценки нам кажется то обстоятельство, что Энгельс смешал здесь особые политические условия (при которых закон о десятичасовом рабочем дне появился в Англии, а также несомненно связанные с этим реакционные намерения партии тори) с объективным историческим значением этой реформы. И все же, если вопрос о том, как в определенный момент стало возможным столь удивительное отклонение Энгельса по двум важным проблемам от точки зрения Маркса, и представляет интерес для характеристики личности Энгельса, нам в любом случае кажется более важным тот факт, что Маркс и в торговой политике, и в оценке социальных реформ с самого начала занял ту четкую принципиальную позицию, которая является для нас определяющей и по сей день.

Так же как к обоим выше затронутым вопросам, Меринг относится и ко всем другим, с которыми встречается в наследии Маркса и Энгельса: прежде всего критически. Он делает это в гораздо большей мере, чем, например, в соответствующих главах своей «Истории германской социал-демократии», носящих более эпический характер. В его комментариях к наследию, несмотря на столь же чудесное пластическое изображение событий, с самого начала и до конца чувствуется честная, серьезная работа мысли, проверка, анализ. Отсюда — особая привлекательность и то возбуждающее, бодрящее чувство, которое возникает при чтении.

Если первый том Меринга показал нам идейную мастерскую научного социализма, второй — его борьбу за идейное превосходство над всеми течениями социалистической мысли, то третий том рисует нам Маркса и Энгельса уже в большой практической борьбе — посреди революции 1848–1849 гг. Работы наших мастеров из «Neue Rheinische Zeitung» и «Neue Rheinische Revue» — свидетельство тому. Том охватывает всего два с половиной года. Однако во время революции политическое развитие, как и во время осады Севастополя, ведет счет на месяцы, а не на годы. И в самом деле, мы видим здесь Маркса и его небольшую когорту неожиданно вырванными из фракционных стычек и часто неприятной мелкой личной борьбы за существование и беженское бытие, оказавшимися в центре событий, на самых видных постах революции, в качестве самых решительных, самых зрелых вождей великой революционной борьбы, как стратегов на наблюдательной вышке не только германской, но и европейской революции.

Их роль в революционный период, особенно в отличие от буржуазных делателей революции a la Геккер, наиболее точно охарактеризовала сама «Neue Rheinische Zeitung» в следующих словах:

«Фридрих Геккер относится к движению патетически, «Neue Rheinische Zeitung» относится к нему критически. Фридрих Геккер возлагает все надежды на магическое действие отдельных личностей. Мы возлагаем все надежды на конфликты, вытекающие из экономических отношений. Фридрих Геккер уезжает в Соединенные Штаты, чтобы изучать там «республику». «Neue Rheinische Zeitung» находит в грандиозной классовой борьбе внутри Французской Республики более интересный предмет для изучения, чем в такой республике, где на Западе классовой борьбы еще нет совсем, а на Востоке она развертывается лишь в старой, бесшумной английской форме. Для Фридриха Геккера социальные вопросы вытекают из политических боев, для «Neue Rheinische Zeitung» политические бои суть только формы проявления социальных конфликтов. Фридрих Геккер мог бы быть хорошим трехцветным республиканцем. Настоящая оппозиция «Neue Rheinische Zeitung» начнется только при трехцветной республике».[45]

Критика, притом самая резкая и глубокая, проистекавшая из материалистического взгляда на классовую борьбу и из глубокого понимания событий во Франции, — вот что было занятием Маркса и Энгельса в революционный период. Но саму эту критику Маркс и Энгельс вели с буржуазно-демократической радикальной позиции. Это, по нашему мнению, — важнейший вывод, аутентично вытекающий из данного третьего тома их наследия.

Если «Neue Rheinische Zeitung» на каждом шагу бичует инертность, непоследовательность и трусость Национального собрания, если она требует роспуска бундестага, смещения всех чиновников домартовского времени, провозглашения Германии единым государством, наконец, во время ноябрьского кризиса — отказа от уплаты налогов, она делает лишь то, что должна была делать любая решительная буржуазно-демократическая партия в революции 1848–1849 гг., если та действительно серьезно относилась к революции и демократии. Сколь ни революционно решителен язык Маркса, он не требует ничего, что было бы направлено против буржуазного экономического и политического строя, что носило бы специфически социалистический характер. Политикой «Neue Rheinische Zeitung» в революционный период был, за исключением освещения французских и английских классовых битв, последовательный буржуазный радикализм. До истинной (т. е. социалистической) оппозиции «Neue Rheinische Zeitung» дело так и не дошло, ибо она должна была начаться только в трехцветной республике. Примечательно, что совсем незадолго до своей гибели газета перешла к новой тактике — вести больше чисто рабочую и классовую политику, но именно в этот момент она стала жертвой козней контрреволюции.