– Не все так просто, о блистательная и многомудрая, потому я и пришел, – нахмурился евнух. – Этот лазутчик – лохаг гиппотоксотов, назначенный самим царем. Он – наездник, выигравший первый приз на недавних скачках.

– Наездник? – Камасария взволнованно заерзала на скамье, покрытой барсучьими шкурами – только теперь до нее дошло, почему евнух не осмелился сам принять решение и взять под стражу скифского лазутчика. – Лохаг… – она не выдержала пристального взгляда наперсника и отвернулась, лихорадочно пытаясь сообразить, что ответить евнуху.

– И это еще не все… – поколебавшись, продолжил Амфитион. – Если мои сведения верны, то сей юнец – скифский царевич Савмак, сын царя Скилура.

Царица вдруг почувствовала, что ей стало не хватать воздуха; холодный пот оросил чело, сердце забилось быстро и неровно. Она вперила очи в хитрую физиономию евнуха, смотревшего на нее, как почему-то показалось Камасарии, с высокомерным презрением. Ей почудилось, что он стал даже выше ростом, значимей. Волнение постепенно превращалось в гнев, и царица надменно вскинула голову. Заметив ее состояние, Амфитион выдавил елейную улыбку и подобострастно склонился.

– Если то, что ты здесь мне наговорил, правда – награжу, – жестко отчеканила царственная старуха. – Если ложь – берегись…

От ее ледяного голоса по телу евнуха пробежала дрожь. Он достаточно хорошо знал свою повелительницу, чтобы хоть на миг усомниться в ее словах – Камасария была злопамятна и временами по-варварски жестока. Призрак царского эргастула с окровавленными крючьями дыбы замаячил перед мысленным взором Амфитиона, и он едва не рухнул на колени, чтобы молить о пощаде.

Но Камасария Филотекна, выдержав многозначительную паузу, следующими словами удержала его от отчаянного порыва:

– Возьми, – она сняла с руки и протянула евнуху перстень-печатку с изображением древней тамги Спартокидов. – Найдешь лохага спиры Ксебанока и прикажешь от моего имени тайно взять этого гиппотоксота и заключить в подземелье. Смотри – тайно! Этого не должен знать не только стратег аспургиан, но и сам царь. Иди! Да поторопись…

Теперь Камасария вспомнила, откуда ей был знаком облик юноши, встреченного у святилища Кибелы. Много лет назад, когда жившие в Таврике скифы были побеждены сарматским племенем роксолан во главе с их царицей Амагой, в Пантикапей прибыл с небольшим посольством юный красавец-варвар, чтобы заключить мир с Боспором и заручиться поддержкой эллинов-колонистов в предстоящей битве с союзом сарматов. Юный номад был не по годам умен, проницателен и любвеобилен. Не одна пантикапейская прелестница разделила с ним ложе, пока шли переговоры. Не устояла перед ним и сама царица. Правда, тогда она была молода и глупа, и не понимала, что для мужчины-воина женщина, как глоток воды: утолил жажду – и к новому роднику. Договор был подписан, и юный красавец исчез в своих степях, даже не попрощавшись. Оскорбленная Камасария поклялась когда-нибудь отомстить ему за такое пренебрежительное отношение к своей персоне. И этим юным номадом был скифский царь Скилур…

Все еще во власти дурных предчувствий, евнух быстро прошел в свои комнаты, где его ждал Аполлоний. Обещанная награда за донос могла лежать в одной из шкатулок, стоявших на мраморной скамье, и купец, воровато оглядываясь, поглаживал их резные стенки и принюхивался, как кот, попавший в поварню. Но в покоях главного евнуха пахло благовониями, пылью и мышами, что, впрочем, не смущало жадного Аполлония: серебро и золото, за которые он продал юного скифа, не обладали запахом, а только божественным голосом-звоном, возносящим владельца на вершину сладостраст-ного, сверкающего роскошью Олимпа.

– Ну? – дрожащим голосом спросил купец.

– Ты получишь награду… да, да, сейчас, – успокоил Аполлония евнух, доставая из-под одежд увесистый кошелек. – А теперь убирайся, – с раздражением подтолкнул он купца к выходу. – Тебя проводят…

Амфитион позвонил в крохотный серебрянный колокольчик. На зов явился угрюмого вида евнух, детина, почти на голову выше своего начальника. Задумчиво глядя вслед купцу, Амфитион вдруг коварно осклабился и приказал:

– Проводишь его… в наш подвал. Только чтобы никто ничего не видел и не знал. Приставишь к нему стражником глухонемого, а то он от безделья скоро будет выть на луну.

Здоровенный евнух тупо кивнул и неуклюже потопал прочь. Афмитион думал: «У Аполлония язык, как у брехливого пса. Лучше держать его до поры до времени на привязи, иначе, если пойдет слух, что мы заточили этого варвара, мне несдобровать: или гиппотоксоты разорвут в клочья, или царица пришлет палача с удавкой… Но случись, что Аполлоний не обманулся и юнец – сын царя Скилура, то честь и слава в этом деле достанутся мне одному. И тогда придется купца отправить в Эреб. Если же наоборот, придется ему ответ держать перед самим царем за напраслину…»

Довольно потирая руки, Амфитион вышел из дворца и едва не бегом припустил в казармы царской спиры. Солнце потускнело и спряталось в черную тучу. Помрачневшее море вспенилось у берегов и злобно ударяло быстро бегущими волнами в борта стоящих на приколе судов. Откуда-то примчал холодный, пронизывающий до костей ветер, и евнух вполголоса выругался, поплотнее запахивая на груди легкий плащ. Впрочем, он дрожал больше не от холода, а от непонятного томления в душе, помимо его воли постепенно перераставшего в беспричинный страх.

В Пантикапей пришла ненастная осень. Еще совсем недавно деревья стояли в золотом ореоле увядающей листвы, и спокойное море лениво плескалось о берега тихой прозрачной волной. А теперь по улицам и переулкам столицы Боспора с разбойничьим свистом гулял сырой, промозглый северный ветер, и мрачный Понт Евксинский злобно швырял на скалы огромные водяные валы, вскипающие грязно-желтой пеной.

Гавань обезлюдела, городской сброд забился в свои темные грязные логова, а достойные граждане выходили из дому только в случае крайней необходимости. Лишь в казармах царило оживление: почти каждый день все новые и новые отряды гоплитов и гиппотоксотов уходили в степь, и пронзительные звуки воинских рожков заставляли сжиматься от недоброго предчувствия сердца пантикапейцев. Скифская равнина неумолимо и неустанно пожирала детей Эллады, и грозный призрак приближающейся к стенам Пантикапея войны готов был вот-вот обрести плоть и ринуться на мирный город из-за черных клубящихся туч, низко нависших над земной твердью.

Дом Ксено стоял неподалеку от акрополя. Построен он был недавно, и в его архитектуре чувствовалось значительное влияние римского стиля, все больше входившего в моду не только в метрополии, но и в греческих апойкиах. Облицованный розовым привозным мрамором дом с некоторого отдаления казался раскрывшимся бутоном диковинного цветка, выросшего невесть каким образом среди довольно мрачных камней. В перистиле неумолчно журчал фонтан, а стены триклиния покрывала великолепная роспись – виноградные гроздья, цветы, сцены охоты.

Ксено сидела у окна опочивальни и задумчиво смотрела на свое отражение в зеркале с оправой, искусно украшенной перламутром и витой золотой проволокой. Ее густые черные волосы были распущены, и служанка Анея с видимым удовольствием расчесывала их костяным гребнем. Неподалеку, на низенькой скамейке, дремал огромный персидский кот с пепельной шерстью. Изредка он сонно потягивался, открывал глаза, и тогда в них отражались оранжевыми искрами тлеющие в вычурной керамической жаровне древесные угли. В опочивальне было тепло, попахивало дымом, благовониями и степными травами, засушенные стебли которых, собранные в букет, стояли в стеклянной вазе египетской работы.

– Ах! – невольно вскрикнула Ксено, когда Анея чересчур туго стянула узел из волос на макушке.

– Прости, я нечаянно… – побледнела служанка, закусив губу.

– Ладно, чего уж там… – Ксено хотела выругать Анею, но мигом смягчилась, заметив, как в глазах служанки блеснула слеза. – Спирарх Гаттион получил приглашение на обед?