– Ты эллин? – спросил юноша, обращаясь к купцу сильным гортанным голосом на языке жителей Эллады.

– Да, я купец из Пантикапея… – Аполлоний пока не знал, радоваться ему избавлению от разбойников или нет. Чуть помедлив, он добавил, на всякий случай кланяясь: – Господин…

– Куда держишь путь?

– В Неаполис, к великому царю скифов Скилуру[185].

– Тебе повезло, купец, – улыбнулся уголками губ молодой военачальник. – Я сын царя Палак.

– О-о… – простонал купец в радости. – Пусть боги будут всегда милостивы к тебе, царевич.

– А это кто? – Палак указал чеканом на Эрота; рапсод, как ни в чем не бывало, спокойно поглаживал злобно урчащего пса.

– Я – трава перекати-поле, гонимая ветром странствий, – опередил купца рапсод и взял в руки кифару.

– Бродячий музыкант… – строгие серые глаза юноши прояснились. – Мне твое лицо знакомо, – добавил он после некоторых раздумий.

– У сына царя скифов орлиный взор и память мудрой совы, – польстил царевичу рапсод. – Пять зим назад я был удостоен высокой чести услаждать слух повелителя Таврики песнопениями о подвигах величайшего из героев, богоравного Геракла.

– Вспомнил! – на смуглом скуластом лице юноши появилось выражение восторга. – На весенних празднествах, посвященных прародителю сколотов[186] Таргитаю[187]… – он церемонно прижал руку с топориком к груди и неспеша кивнул – поклонился. – Я приглашаю тебя во дворец отужинать вместе со мной. Коня! – приказал он.

Рапсоду подвели гнедого жеребца, захваченного у разбойников.

– Дарю, – с величественным жестом произнес Палак. – Мы поедем вперед. Вместе. Садись.

– Прости, царевич, но… – смущенный неожиданной милостью Эрот попытался что-то сказать, но мысли его спутались и он умолк на полуслове.

– Не беспокойся, купцу помогут мои воины, – понял рапсода Палак. – К ночи караван будет в Неаполисе. Я нетерпелив, – царевич рассмеялся. – И потому хочу как можно скорее услышать звуки твоей божественной кифары. А-эй! – Он поднял жеребца с места в галоп и помчал по дороге, увлекая за собой Эрота.

– Аполлоний! – прокричал уже на скаку рапсод. – Не оставляй пса! На повозку…

Его слова утонули в пыли, поднятой копытами скакунов телохранителей царевича; словно кентавры, скифы помчались вслед своему повелителю, оглашая степь криками и хлесткими щелчками нагаек.

Утренняя заря выкрасила небо над степью в прозрачный пурпур. На еще сонную равнину лился розовый свет, воздух был чист и прохладен, как глоток родниковой воды. Ночная темень постепеннотаяла, уползала на запад, и в голубоватосером предрассветье среди степи начал вырастать огромный скальный мыс, увенчанный зубчатой стеной с башнями. Его мрачные красно-коричневые скалы нависали над речным плесом, скрытым от глаз сизой колеблющейся дымкой тумана. И только вблизи можно было заметить, что за лето река обмелела, застыла в заводях, затянутых ряской, а местами истончилась в ручей, причудливо петляющий среди каменных глыб. Пахло тиной, свежескошенным сеном и дымом костра.

Костер уже погас. Только крохотные искорки посверкивали в пушистом пепле, да горячий пар над котлом с похлебкой приятно щекотал ноздри воинов ночной стражи Неаполиса, охранявших главные ворота столицы скифского царства. Бездомный пес, привлеченный запахом снеди, в голодном вожделении подобрался почти вплотную к воину, делившему между товарищами просяные лепешки, но, получив увесистого пинка, с жалобным визгом затрусил к храмам Деметры[188] и Гермеса[189], расположенным в полустадии от крепостных стен. Святилища, построенные эллинами (переселенцев из Греции в Неаполисе было больше трети от числа горожан), предназначались в основном для простолюдинов. Люди богатые и знатные совершали богослужения в храмах акрополя[190], защищенных толстенными стенами.

Город просыпался. Лениво тявкали сторожевые псы, пели петухи, перекликались хозяйки, разжигающие очаги. В небольших загонах возле храмов блеяли ягнята, откармливаемые жрецами для продажи тем, кто хотел принести жертву богам.

Аполлоний проворочался ночь без сна. Его поселили в одной из комнат общественного здания, стоящего на городской площади напротив главных ворот Неаполиса. У противоположной стены комнаты на каменной лежанке, укрытой звериными шкурами, сладко похрапывал Эрот. Возле постели рапсода, положив лобастую голову на лапы, пристроился пес разбойников. Стоило купцу пошевелиться, как он открывал глаза и недружелюбно посматривал в его сторону.

«Злопамятная псина…» – злился купец и с завистью вздыхал, глядя на безмятежного Эрота – после вечернего приема у царевича рапсода принесли на руках два дюжих телохранителя и уложили спать как младенца, подсунув под голову кошель с серебром.

Аполлоний вспомнил о своих потерях – в который раз! – и застонал, мысленно проклиная и разбойников, и скифских стрелков (их пришлось отблагодарить за помощь двумя амфорами вина и разными побрякушками). Расстроенный купец сел и принялся считать убытки. Запутался в вычислениях, сплюнул в досаде на глинобитный пол, застеленный грубошерстным ковром, и вышел на площадь, кутаясь в хламиду, отороченную мехом хорька, – после душной теплыни спальни стылый рассветный воздух вызывал озноб.

Чисто выметенная и посыпанная белой известковой крошкой площадь была пустынна. Аполлоний подошел к воротам, по бокам которых грозно высились две сторожевые башни, сложенные из необработанных каменных глыб, зачем-то потрогал потемневшие от времени дубовые доски, скрепленные толстенными металлическими полосами, потом медленно возвратился и с интересом стал рассматривать свое пристанище.

Общественное здание украшали два портика, каждый о шести квадратных столбах, поддерживающих капитель. Между столбами стояли мраморные и бронзовые статуи, выполненные искусными мастерами, явно эллинами, отметил про себя купец: Деметра, Ахилл Понтарх, Афина Линдская и небольшое по размерам изваяние неизвестного Аполлонию бога верхом на коне.

Аполлоний неожиданно глуповато хихикнул – рядом с Диоскурами[191] и Гермесом растянула толстые губы в придурковатой улыбке главная богиня херсонеситов Дева с подобием посоха в руках, высеченная из цельной глыбы серого мрамора. Купцу было известно, что в свое время Херсонес[192] помогал царю скифов Агару строить новую столицу Неаполис. Предприимчивые дельцы надеялись задобрить могучих и непобедимых властелинов равнины, даже свой ксоан[193] подарили. Но варвары оказались хитрей и дальновидней херсонеситов: поднакопив силы и понастроив крепостей, они захватили почти всю хору[194] Херсонеса, в том числе Керкенитиду[195] и Калос Лимен[196]. И теперь оказавшиеся в дураках эллины валят со стен заготовленный для построек камень на головы скифских воинов, обложивших их, как сурков в норе.

Спохватившись, Аполлоний мысленно отругал себя – получается, что он злорадствует. Конечно, теперь из-за войны со скифами торговые люди Херсонеса не могли тягаться с боспорским купечеством. Но радоваться несчастью соотечественников ему не пристало: кто может знать, куда в очередной раз полетят стрелы скифских конных стрелков…