– О, превеликая и могущественная богиня Ма! Прости, что я до сих пор в тебя не верил, но, клянусь остатками своих волос, если вороной победит, принесу тебе богатые жертвы… и стану твоим преданнейшим почитателем, – последнюю фразу Тиранион произнес значительно тише и не очень уверенно.

– Я бы на твоем месте поставил на Диониса, – насмешливо сказал Мирин. – Его благосклонность к тебе не подлежит никаким сомнениям.

– Ты как считаешь? – озадаченно нахмурился грамматик. – О, боги, я умираю от жажды… – он с осуждением взглянул на приятеля, но тот сделал вид, что не услышал. – Эй, ты, сын блудливого фавна! – раздраженно позвал он разносчика вина. – Налей, что там у тебя есть. Как, за эту отвратительную кислятину два обола?! Бери один, и сгинь, пока я окончательно не разозлился, – Тиранион осушил чашу и с омерзением вернул ее испуганному вольноотпущеннику. – Фу, экая дрянь… Мирин, если я сегодня помру от несварения желудка, прошу – похорони меня в Синопе и положи в могилу амфору книдского или родосского.

– Исполню, – с напускной торжественностью поэт приложил правицу к груди. – Конечно, сие действо обойдется мне не дешево… но на какие только жертвы не пойдешь ради друга. Смотри! – вдруг вскричал он, больно толкнув локтем под бок грамматика. – Что творится, что творится…

Парфянский жеребец Гаттиона поравнялся с игреневым мидийцем. Наездник царского скакуна уже торжествовавший в душе, считая себя победителем, и мысленно прикидывавший, какими милостями осыплет его Перисад, невольно скосил глаза – и засуетился. Вместо того, чтобы предоставить мидийцу самому разобраться с соперником из Парфии, он потянул повод вправо, чтобы идти по бровке малого круга. И перестарался – вместо хорошо утоптанного скакового поля копыта игреневого взрыхлили плохо утрамбованную известняковую крошку вперемешку с песком; скорость жеребца упала, и обычно невозмутимый Гаттион не удержавшись, вскричал от радости, забыв на миг, что неподалеку сидит сам царь – конь спирарха вырвался вперед и черной молнией вспарывал густо настоянный на запахах пыли и лошадиного пота воздух.

Юный скиф не торопился. По тому, как судорожно вздымались и опускались бока скакуна, принадлежавшего Хрисалиску, он определил, что этот конь буланому не соперник. Похоже, его выезжали на короткий бег, и теперь ему не хватало выносливости.

Царский конь, на взгляд человека мало сведущего, был прекрасен, но Савмак и здесь увидел изъян: игреневый сильно потел, а это могло означать только одно – перед скачками жеребца напоили для большей резвости водой с настоем целебных трав и медом, и теперь чрезмерная старательность конюхов проступала мыльной пеной на великолепной груди мидийца.

Оставались вороной спирарха и серебристо-серый неизвестного хозяина. Оба благородных кровей, хорошо выезженные и подготовленные к скачкам, они, казалось, не знали устали. Под стать им были и наездники: один миксэллин, с младых ногтей занимающийся выездкой, а второй, на сером красавце, судя по раскосым глазам и смуглому лицу – меот, сын бескрайних степей, табунщик, конь которого мог, как собака, свободно заходить в шатер и пользовался бульшими правами, нежели жена и любимая наложница.

Но Савмак, несмотря на юные годы, был на удивление терпелив и проницателен. Он умел ждать…

– Мне кажется, я не доживу до конца скачек, – простонал грамматик, смахивая с лица обильный пот. – Этот гиппотоксот на твоем буланом меня доконает.

В этот самый момент Савмак неожиданно для всех резко взял вправо, направив коня на большой круг. Впрочем, его решение было загадкой только для непосвященных в тонкости подобных соревнований – до конца забега оставалось всего пять стадиев и буланому нужен был простор.

– Зачем?! – стукнул себя кулаком по колену Мирин. – Эх…

Он хотел еще что-то добавить, видимо, не очень лестное для наездника буланого, да так и остался с открытым ртом – конь Аполлония, завидев свободное пространство, казалось, обрел крылья.

Гипподром вдруг затих. Никто не мог поверить своим глазам – неизвестный наездник-гиппотоксот на буланом полукровке словно вихрь промчался по прямому отрезку скакового поля и на повороте легко обошел признанных фаворитов…

Савмак летел, как в тумане. Убегающая из-под ног скакуна дорожка гипподрома слилась с небом, будто оно опустилось и легло под копыта буланого. Соперники были позади, но о них юный царевич уже не думал. Впереди сверкал солнечным диском огромный гонг и зеленели листья венков.

Победитель закончил скачку в полной тишине. И только когда Савмак остановил буланого перед царским балдахином и поклонился совершенно отрезвевшему от перипетий захватывающего зрелища Перисаду, гипподром обезумел – вопль, достойный великанов-лестригонов, вырвался из деревянной чаши и упал на тихие спокойные воды гавани.

Среди этого бедлама тонкий вскрик обрюзгшего толстяка был похож на комариный писк – Аполлоний не выдержал нежданной радости и упал в обморок.

Ззачем только я так стремился в эти богомерзкие места? – брюзжал Тиранион, со страдальческим видом посматривая на кошелек приятеля, отягощенный проигрышем грамматика – пятью полновесными золотыми ауреусами. – Похоже, только для того, чтобы окончательно испортить желудок и получить сердечный приступ.

– Не огорчайся, мой друг, в жизни все преходяще, – с фальшивым сочувствием утешал его поэт, еще не веря в свою удачу. – Я, конечно, могу вернуть тебе эти деньги, – тут он заметил, как жадно блеснули глаза грамматика и поспешил добавить: – Но разве в них счастье? Посмотри на купца, чей конь пришел первым. Воистину, жадность может погубить человека.

Бедного Аполлония, похоже, от переживаний хватил удар, и получать награду из рук царя его понесли на носилках два дюжих стражника.

– Иногда мне кажется, – между тем продолжал Мирин, – что лучше быть простым рыбаком, у которого все богатство – это лодка и дырявые сети. Ему терять нечего, а значит, и совесть его незамутненна и чиста, как горный снег. Свежая лепешка, глоток вина, чистая постель и заботливая жена – вот все, что нужно мужчине. Тогда его век будет долог, и никакие заботы не омрачат чело, не проложат на нем морщин. Терзания скопидома над грудой нетленного металла достойно сожаления и порицания – ни за какие деньги не купишь вечную юность, уважение сограждан и не отягощенную преступлениями душу.

– Я всегда подозревал, что в тебе таится великий философ, – с сарказмом сказал безутешный Тиранион. – И особенно это свойство к отвлеченным от действительности рассуждениям проявляется, когда ты с удивительной легкостью и беспечностью прощаешь свои долги или угощаешься за чужой счет, – он поднял беспризорный бурдючок и вызывающе потряс им перед носом поэта.

– Фи, как грубо… – поморщился Мирин и примиряюще потрепал приятеля по плечу. – Намек мне понятен, но стоит ли из-за таких пустяков ломать копья? Даю слово, что твои пять ауреусов послужат благому делу.

– Надеюсь, ты не передашь их казне какого-нибудь храма? – встревожился грамматик.

– Моя вера в богов зиждится на полном бескорыстии, – напыщенно произнес поэт. – Мы оставим деньги в какой-нибудь харчевне, где и совершим возлияния во славу любого из предложенных тобой небожителей.

– Согласен, но только если там подают отменное вино, – облегченно вздохнув, ответил ему Тиранион.

– Твоя твердость и постоянство в этом вопросе достойны всяческих похвал, – рассмеялся поэт.

Оставим наших общих знакомых пикироваться, сколько их душам угодно, и проследуем за помощником распорядителя соревнований в конюшни. Угодливо изгибаясь и неестественно хихикая, тавр сопровождал двух девушек; одна из них поражала неземной красотой. Ее мраморное личико еще не знало мазей и притираний, тугие и свежие, как только что сорванное с ветки яблоко, ланиты светились нежным румянцем, а полные, чувственные губы блестели влажным, зовущим кармином. Судя по одежде и украшениям, она была из богатой семьи, но живые черные глаза красавицы и отсутствие даже намека на присущую аристократкам чопорность предполагали острый, незаурядный ум, образовнность и любознательность, характерные качества самых выдающихся гетер древнего мира. Впрочем, ее общественное положение таковым и являлось – это была достаточно известная в Пантикапее жрица свободной любви Ксено. За нею шла служанка, стройная светловолосая фракийка по имени Анея.