– Вы, Петр Иванович, не обижайтесь, что не могу вам уделить внимания, – покуда эти штучки не соберу, не смогу отвлечься. Очень уж порядок люблю. Вы, наверное, застрелить меня желаете?

Петр Иванович многократно смотрел американские боевики и очень хорошо знал, чем оборачивается дурная привычка не стрелять сразу, а разговоры разговаривать. И все не впрок: поддался желанию поговорить с Иннокентием Андреевичем «за жизнь» – очень уж жалко и беззащитно он выглядел сейчас, собирая эти дурацкие штуковины.

– Это ты омоновцев убил? – спросил он строго, прокурорским тоном.

– Я, Петр Иванович, конечно, я, кто же еще… Так вот получилось…

– Зачем?

– Как – зачем? Я же говорю – вожделею. Я, когда в таком состоянии, совершенно сам не свой становлюсь. Только вы поверьте – я все это время крепился, сегодня только сорвался. А вы стреляйте, будьте так любезны. Это вы очень правильно решили. Только не знаю – убьете ли. Но отчего же не попробовать? Даст Бог, кончатся мои мучения…

За время разговора Охлобыстин успел собрать все микросхемы, поднялся на ноги, выпрямился и с некоторым родом любопытства смотрел на Петра Ивановича.

– Ну что, будете стрелять? – спросил он с неподдельным интересом в голосе. Судя по всему, ответ живо интересовал его; он даже сглотнул от волнения.

Петр Иванович думал минуты две; все это время его палец, лежащий на спусковом крючке, сводило нетерпеливой судорогой, он немел, холодел и потел одновременно.

– Нет, не буду… Ментам тебя сдам. Эта фраза далась ему нелегко; безумно хотелось нажать на курок и не отпускать, покуда не вылетит последняя гильза. Охлобыстин разочарованно вздохнул:

– Как скажете. Воля ваша. Значит, милиции сдадите? Просьбу можно последнюю? Можно мешочек мой попросить, в котором вы меня в первый раз увидали?

– Так это ты был все-таки?

– Ага, я.

– Да уж, знал бы дизайнер, какой у него экспонат… Небось крыша бы съехала от такого креатива.

Иннокентий Андреевич, не знавший слова «креатив», улыбнулся из вежливости:

– Позволите мне за мешочком сходить? Или сами?

Петр Иванович посмотрел куда-то вдаль, помолчал и ответил:

– Сходи, конечно.

Глупо было доверять Охлобыстину после всего случившегося, но как властелин и диктатор 14-го павильона Петр Иванович счел себя обязанным проявить великодушие.

Иннокентий вернулся минуту спустя. Он нес в руке наручники и тащил за собой унифицированный мешок для переноски трупов.

– Это я от солнца, мало ли когда найдут, – пояснил он, указывая на мешок.

– Зачем наручники-то? – недовольно спросил Петр Иванович. – Что за детский сад; в полицейских и бандитов решил поиграть? Посиди спокойно, пока смена придет, и все дела. Надо будет – наденут на тебя все, что положено, не бойся.

– Да я так, из опасения, вдруг передумаю? – смущенно ответил Иннокентий Андреевич. – Не так-то просто решиться. Уж не обессудьте, пристегните кандальцами. А сами идите, к чему вам хлопоты лишние? Я как-нибудь дело улажу, навру что-нибудь. Вас никто и не заподозрит.

Случись такое раньше, Петр Иванович, может, и ушел бы; однако за нынешнюю ночь он обрел властительную повадку, словно получил свыше право судить и вершить справедливость. Охлобыстин совершил преступление и подлежал правосудию, однако и он, Петр Иванович, являлся ценным свидетелем, обязанным высказать свое мнение. Он должен убедить суд, что речь идет о больном, сумасшедшем человеке, потребовать, чтобы его не мучили ярким светом и не рассыпали перед ним канцелярские скрепки. С наступлением утра он складывал с себя полномочия диктатора и деспота 14-го павильона, но не желал покинуть свой царственный трон тайком, украдкой, словно какой-нибудь Керенский.

– Ань, давай подождем ментов, – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес Петр Иванович.

Анна Даниловна ничего не ответила, только кивнула и крепко-крепко прижалась к его плечу.

Оканчивая рассказ, следует непременно рассказать о дальнейшей судьбе его героев.

Охлобыстин, не запираясь, признал свою вину во всех четырех убийствах, представив дело таким образом, будто Петр Иванович его изловил и пресек дальнейшее кровопролитие. За этот подвиг Петру Ивановичу объявили благодарность от милицейского начальства и наградили волшебными именными часами. Стоило посмотреть на такие часы в присутствии гаишника – и тот немедленно брал под козырек, оставляя без последствий любой проступок по части правил движения.

Суд признал Иннокентия Андреевича сумасшедшим и невменяемым и, согласно закону, отправил на принудительное излечение в психиатрическую лечебницу. К некоторой досаде врачей, лечение пошло на удивление успешно: больной вскоре избавился от светобоязни, перестал бояться рассыпанных предметов и даже с удовольствием начал поедать чеснок, которого ранее на дух не выносил. На следующем этапе удалось побороть припадки, возникавшие при виде крови. Поначалу пациент исступленно бросался на лабораторные пробирки с анализами, но через полгода уже относился к виду крови спокойно и даже с некоторой брезгливостью. Еще через полтора года врачам пришлось нехотя констатировать, что Иннокентий Андреевич полностью выздоровел и может быть выпущен из больницы; однако из политических соображений его удержали. Главному врачу пришла счастливая мысль, оставив Охлобыстина на положении пациента, совершенно прекратить процедуры и поручить ему обязанности медбрата, за что он даже стал получать небольшую сумму денег. Со своими обязанностями Иннокентий Андреевич справлялся великолепно, особенно когда следовало утихомирить буйных. У него развился удивительный взгляд – кроткий, успокаивающий. Одного только этого взгляда хватало, чтобы усмирить самого «тяжелого» из буянов. Через некоторое время его перевели на облегченный режим содержания, позволили свободно перемещаться по территории лечебницы; но за пределы территории, конечно, выходить не разрешали. Ссориться с милицией главврач не собирался и в задушевной беседе с Иннокентием Андреевичем как-то раз открыл ему дальнейшую перспективу жизни: остаться навечно при больнице на положении пациента-медбрата при самом доброжелательном и мягком к нему отношении. Даже пообещал выделить отдельную комнатку, что и было вскоре сделано. Охлобыстин горячо благодарил и клятвенно уверял, что по его грехам это самое мягчайшее наказание.

Когда Петр Андреевич и Анна Даниловна (они поженились и даже успели завести дочку) посетили Охлобыстина в последний раз, перед ними предстал красивый, статный брюнет лет двадцати семи с румянцем во всю щеку: как раз таких и брали в конногвардейцы в царствование Александра Павловича. Он уверял, будто всем полностью доволен, и постоянно смущал Петра Ивановича эпитетами вроде «отец родной» и «благодетель вы мой».

Тем не менее через неделю после этого посещения Иннокентий Андреевич сбежал, оставив прощальное письмо, в котором на восьми страницах благодарил персонал лечебницы поименно. Оправдывая свой поступок, он молил простить его за неблагодарность и уверял, что ему «однако же, хочется человеком пожить: не чудовищем, не больным, но человеком будничным». С тех пор о нем не поступало никаких известий, несмотря на объявление всероссийского розыска.

Только через год Петр Иванович получил весточку заказным письмом. Почтальонша, прежде чем выдать письмо, сделала Петру Ивановичу выговор за безграмотность отправителя. Действительно, все надписи на конверте хотя и были сделаны каллиграфическим почерком с завитками, но в дореформенной орфографии, со всеми положенными ятями, ижицами и фитами.

– От чурки какого-то письмо, что ли? – в сердцах спросила почтальонша. – Чего это он мягкие знаки после каждого слова лепит?

– Типа того, от чурки, – ответил Петр Иванович, с замирающим от радости сердцем расписываясь в ведомости.

– Это не мягкие, а твердые знаки, – поправила из-за его спины Анна Даниловна. – Так раньше писали. По телевизору об этом говорили. На канале «Культура», между прочим.