– Гвардия в Петербурге бунтовала…

– Расстреливали картечью…

– Думали всю царскую семью извести, да Бог помешал…

– Арестовывают всех подряд, говорят, будут четвертовать на площади…

Во всем Пскове, пожалуй, только Иннокентий Андреевич в полной мере понимал, что произошло. Новость буквально подкосила его. Он стал молчалив, неразговорчив. Всю зиму и весну провел в каком-то трансе. В начале лета, незадолго до коронации нового императора Николая I, стало известно, что суд приговорил несколько десятков заговорщиков к смертной казни. Главных зачинщиков полагалось колесовать, остальных повесить. Охлобыстин узнал эту страшную новость от полицейского чиновника, зашедшего в лавку купить седельной кожи. Безропотно выслушав воодушевленные комментарии бравого служаки в стиле «давно пора строгости применить», Иннокентий Андреевич ощутил, что груз, висевший над его душой все это время, внезапно рухнул на него и что он, погребенный под этой тяжестью, просто не способен больше дышать, двигаться, жить, как все обыкновенные люди. Он закрыл лавку и вышел на улицу. В глаза бросилась вывеска напротив: «Степан Федоров. Лен и пенька, лучшие во всей губернии». Печально усмехнувшись, он зашел к Степану Федорову, затем – к его соседу, Петеру Шнайдеру, торговавшему «душистым мылом, маслами и притираниями высшего качества». Сжимая в руке небольшой сверток с покупками, Иннокентий Андреевич направился к городской окраине, прошел заставу и углубился в глухой лес, огромной подковой охватывавший город с южной стороны…

– Боже мой! Что же вы такое задумали? Да из-за чего? Вы ведь не виноваты ни в чем…

Это восклицание принадлежало Ане, которая очнулась еще в середине рассказа и теперь сидела, закутанная в пальто Петра Ивановича, у столба. Руки у нее по-прежнему оставались скованными. И куда только закатился этот чертов ключик?

Охлобыстин тяжело вздохнул:

– Да как сказать… Это я сейчас почти уверен, что стрелял случайно; а тогда… Мистическое очень было настроение; все казалось, что дьявол мною завладел и я теперь простая игрушка в его руках, способная только сеять смерть и разрушение. Вроде бы добра всем желаю, а оно все злом выходит. Скажите, разве можно такому нескладному существу на свете жить? Вот и решил повеситься.

Однажды, разыскивая сбежавшую с корда кобылу, Иннокентий Андреевич нашел в лесу заброшенную избу – древнюю, покосившуюся, жутковатого вида. Кто знает, кто жил в ней сто или даже все двести лет тому назад? Может, раскольники скрывались от рекрутского набора, а может – разбойнички хранили тут свою бесчестную добычу да отсиживались от военных команд. Как бы то ни было, именно в это таинственное место потянуло Иннокентия Андреевича, чтобы свести счеты с жизнью. До такой невыносимой степени допело его самоуничижение, что не счел он возможным повеситься среди великолепия летней природы, между нежной зелени березок и сосенок.

– Вот так оно и случилось. Перебросил я через перекладину веревку, вдел голову в петлю, оттолкнул поленце, на котором стоял, да и повис…

Иван Петрович и Аня слушали, затаив дыхание. Охлобыстин, после некоторой паузы, продолжил задумчиво:

– Вишу я, стало быть, минуту, две… Потом час… А все, знаете ли, попусту – не умирается…

– Как это так, – поперхнулся чаем Петр Иванович, – не умирается? Такое разве бывает? И долго вы там провисели?

– Да с год. Даже побольше, пожалуй. Столько, знаете ли, всякого передумал за это время… Однажды люди заходили – испугались, убежали. А я все равно ни единым членом не мог пошевелить, только висел и размышлял.

Как-то раз, уже следующим летом, случилась гроза. С одним особенно сильным ударом грома веревка оборвалась: перегнила, должно быть. Иннокентий Андреевич кулем рухнул на пол и так и остался лежать, не имея возможности пошевелить даже пальцем. Однако с заходом солнца к нему вдруг вернулась гибкость в суставах. До утра он сидел на полу, не смея поверить своему счастью, сгибал и разгибал руки, ноги, но лишь только взошло солнце, как его вновь сковала недвижность. Так оно с той поры и повелось: ночью он мог передвигаться, и притом гораздо ловчее прежнего, а днем отлеживался. Была и другая причина: дневной свет невыносимо резал глаза и больно жег побледневшую до синеватого оттенка кожу.

– Так я и начал жить – по ночам. Днем прятался. Да и по ночам не слишком разгуливал, особенно с тех пор, как вдруг начал крови вожделеть.

– А как вы ее вожделеть начали? – этот вопрос робким голосом задала Аня. Петр Иванович, не упуская ни единого слова из рассказа Иннокентия Андреевича, поил ее чаем с ложечки.

– Да как-то… Сам не знаю как… Гулял однажды ночью, увидел нищую девочку и прямо-таки натурально представил, что кровь из нее выпиваю… Безумно, нестерпимо захотелось крови…

– И? – В Анином голосе слышались нотки этакого любознательного ужаса.

– Да полно, сударыня, за кого вы меня держите? Испугался и убежал. Я за все эти годы ни одной живой души не сгубил, как мне ни хотелось, вот только сегодня сорвался. Спасибо Петру Ивановичу, пресек.

Действительно, за все эти годы Охлобыстин так ни разу и не поддался снедавшей его страсти. Днем он все равно прятался в безлюдных местах, да и ночью старался держаться от людей подальше, несмотря на нестерпимое желание с кем-нибудь пообщаться, поговорить. Обычно он гулял ночи напролет в лесу или просто сидел в одиночестве на каком-нибудь чердаке, нестерпимо страдая от очередного приступа «вожделения». Он понимал, что бесконечно это продолжаться не может, что он не сумеет вечно противостоять безумной силе, влекущей его к смертоубийству: но все равно противостоял, не смея надеяться даже на смерть как на избавление. Однако испытание вечностью превосходит меру стойкости любого, даже самого сильного человека. Несколько дней назад грехопадение произошло, все моральные и нравственные барьеры рухнули, источенные беспощадным временем. Охлобыстин принялся готовиться к утолению своей страсти с маниакальной расчетливостью, накопленной без малого за двести лет. Но даже в тщательности, с которой производились эти приготовления, ясно проглядывала попытка как можно дольше отсрочить развязку. Иннокентий Андреевич поселился под крышей 14-го павильона, словно воробей под стрехой. С наступлением темноты он спускался вниз и поджидал случайную жертву; однако всякий раз находил случаи неподходящим. Вчера, во время одной из вылазок, он не успел спрятаться; в панике заполз в мешок для переноски трупов, перетащив находившийся в нем манекен под стойку. Там-то его Петр Иванович и увидел в первый раз, приняв сначала за настоящий труп, а потом – за манекен.

– Остальное вы знаете. Увидав Анну… – Иннокентий замешкался, ожидая узнать отчество, -… Даниловну в известном вам положении, мне уж совершенно стало невмоготу. В ней было столько крови: свежей, пьянящей, такая уж она была беззащитная, будто агнец, выставленный на заклание… Не сдержался я… Спасибо вам, Петр Иванович, спасли от греха.

Воцарилось тяжелое молчание. Петр Иванович, стараясь не смотреть на Охлобыстина, бродил по комнате в поисках треклятого ключа.

– А вы, Петр Иванович, не ключ от кандальцев ищете? Тут он, под диваном лежит. Я, знаете ли, всякие вещи мелкие примечаю, уж очень не люблю, когда непорядок. Совершенно не терплю, если разбросано. Особенно, знаете ли, когда много одинаковых штучек рассыпано, так и тянет собрать и в коробочку положить или в кулечек. А если что-нибудь одно лежит, особнячком, так я все равно обязательно примечу и запоминаю: такое вот свойство у меня образовалось, верно, от нелюдимого образа жизни. Раньше-то я совсем иной был, никакого порядку не знал, побросаю, бывало, все по лавкам – и ладно…

И он еще что-то долго рассказывал про свою любовь к порядку. За это время Петр Иванович не только успел стремглав броситься под диван и найти ключ, но также освободил Аню и даже помог ей одеться. Следовало поторопиться: неумолимая часовая стрелка уже приблизилась к цифре «4»; появления уборщиц следовало ожидать с минуты на минуту. И вообще пора было уже прекращать весь этот бардак. Охлобыстин теперь казался Петру Ивановичу совершенно безобидным – скорее, даже несчастным и безвинно пострадавшим. Странное дело: с одной стороны, Петр Иванович не поверил ни единому слову – ну как можно двести лет прожить и сохраниться таким свеженьким? С другой стороны, раздумывая, как поступить с Иннокентием Андреевичем, он почему-то основывался целиком на тронувшей его истории, как будто поверил в нее целиком и бесповоротно. А что касается возможного рецидива «вожделения», он решил: если двести лет терпел, значит, и еще двести потерпит. Тем более у него теперь и зубов-то нет.