Его кошевка въезжала в каменные ворота богатого имения пронского помещика Офросимова. Офросимов, считавший себя просвещенным либералом, знатоком российских законов, любил поговорить о страданиях народных.

— Я всеми помыслами сердца своего за освобождение крестьян, — говорил он Петру Петровичу. — Только опасаюсь, что свобода не принесет мужику пользы, а вред дворянам будет непоправимый. Я составил проект, по коему освобождение крестьян предлагаю растянуть на двенадцать лет. На все это время нельзя допускать выхода крестьян из барских поместий. Даже временных отлучек мужика без согласия помещика делать непозволительно. — Плавная речь Офросимова приобретала жесткость металлическую. — Дворянство признает за собой исключительное право полной собственности на землю.

От Офросимова Петр Петрович спешил к Волконскому.

Князь Волконский, весь круглый, мягкий, нежный, с вкрадчивым взглядом серых глаз, был неколебимым крепостником. Он тоже сочинил и представил свой прожект: «Земельная реформа не даст никакого существенного улучшения крестьянской жизни, а помещикам нанесет вред, вырывая из сердца их хозяйств самые ценные земли», — писал князь Волконский.

— Милостивый государь Петр Петрович, — ласково картавил князь, — оделяя раба, мы пустим по миру собственных детей. Государю императору угодно освободить крестьян, и желание его священно. Господь да поможет его гуманным намерениям, но землю даром дворяне не отдадут. Земля — наша священная собственность. Я предлагаю выкупать ее у помещиков по шестьдесят рублей десятина. Меньше никак невозможно!

Помещичьи предложения и проекты обрушивались на Петра Петровича, как водопад. Их сочиняли все — от крупных и мелкопоместных дворян до настоятелей уездных монастырей. И каждый ущемлял мужика, выбивал из-под его ног политую его же потом и кровью землю. Семенов в сумрачном настроении подъехал к усадьбе помещика Самарина. Еще в Рязани наслышался он о Самарине как об умном стороннике освобождения крестьян.

Его встретил русобородый широкоскулый барин, медлительный и спокойный. Осторожно ощупывая друг друга взглядами, они долго обсуждали волнующую тему.

— Помещики должны справедливо и безоговорочно признать — земля принадлежит крестьянам. Никакого права на денежный выкуп за землю мы не имеем. Без земельных наделов освобождение крестьян — пустой звук, — энергично говорил Самарин. — Разумеется, мои предложения отвергнуты здешними помещиками. Таких донкихотов, что готовы освободить мужика с землей и без выкупа, не находится, — криво усмехнулся Самарин. — Своими предложениями я навлек лишь на себя злобу и клевету. Потрясателем основ величают. Предателем дворянских интересов. Только при безвозмездном возврате земли можно надеяться на мирное окончание реформы, — продолжал Самарин. — Я беседовал с мужиками. Знаете, что они говорят? Свобода — дело хорошее, а земля — дело вечное. Без земли жить нельзя, а миру ее взять неоткуда. Где мы ее возьмем, как не у бар?

— Будут брать насильно, — кивнул Петр Петрович.

— Волею обстоятельств помещики вынуждены отдавать землю, но, господи боже! — воскликнул Самарин. — Тульские помещики за приусадебную десятину требуют четыреста восемьдесят рублей. В пятнадцать раз дороже настоящей цены. А рязанские хотят получить выкуп и за мужицкие избы, и за амбары, и за лошаденку с коровенкой. Иными словами, догола ободрать своих рабов, под корень подрезать их. — Самарин уставился в пол тяжелым взглядом.

Наступила длинная неловкая пауза. Вечернее солнце освещало старомодный кабинет, жирно лоснились подсвечники, ковры на стене, длинноствольные пистолеты на них.

Петр Петрович разделял взгляды Самарина, он сам всем сердцем за освобождение крестьян с землей, но что можно поделать? Дворяне, за исключением таких одиночек, как Самарин, против. Император не желает ущемлять их интересы.

С болью и грустью убеждался Петр Петрович в «полной несостоятельности существовавшего государственного и общественного строя и в крайней необходимости радикальных в нем реформ, которых исходной точкою должно быть освобождение всего русского народа от крепостной зависимости, все более и более принимавшей характер рабства, и взамен тягостной для крестьян и ненавистной барщины свободным трудом, при непременном условии обеспечения им их земельного пользования».

Петру Петровичу страшно заглядывать в будущее России. Он даже не мыслит, что в России может быть революция. Только постепенные реформы — отмена крепостного права, земельные наделы крестьянам, просвещение народа изменят родную страну. А пока же в России — эпоха бесправия, косности и обскурантизма. Распрощавшись с Самариным, он отправился в Рязань.

Ехал метельными проселками. Чтобы покормить лошадь, завернул на деревенскую мельницу. Он всегда любил бывать на мельницах: уж очень хорошо здесь во время помола. С позеленевших лопастей падает многозвучный поток, так же звучно крутятся жернова, в сусеки льются мучные струи. Бревенчатые стены заиндевели от мучной пыли, толстые сизые жгуты ее висят в углах. Семенов присел на мешок, вытянул усталые ноги. Прислушался к разговору мужиков, собравшихся на мельнице.

— А слыш-ко, мужики, в Пронске-то крепостные своего барина утопили. Камень ему на шею — и в омут. Полиция неделю искала, не нашла, — говорил худой, изможденный, одетый в залатанный зипун старик.

— На Орловщине, сказывают, крепостные своего барина черноземом потчевали. «Ешь, — сказывают, — землицу нашу». Семь фунтов чернозему барин скушал и скончался, — сказал коренастый чернобородый мельник.

— А вот что у нас было, — произнес хрипловатый голос. Петр Петрович повернулся на голос: в углу сидел безбровый человечек. — А вот каков случай был, — повторил он и закашлялся. — Барина живым в борозду запахали…

От этих рассказов Петру Петровичу стало не по себе. Он вспомнил, что за последние годы крепостными убито 147 помещиков.

— Ваше степенство, — неожиданно спросил мельник, — ты из города, что там про волю бают? Будет воля, али брех пустой?

— Будет воля, — твердо ответил Петр Петрович.

— А землица? Царь на бумаге написал: освобождает мужика с землей, а помещики тую бумагу припрятали. Правда али брех?

— Не знаю, — дрогнувшим голосом ответил Петр Петрович.

Быстро и твердо крутятся жернова, льется в сусек дымчатая струя. Угрюмо сидят мужики — ржавые, задубелые, изрытые морщинами. В лаптях, валеных опорках, залатанных штанах и рубахах. Крепостные. Рабы с незапамятных времен. Их можно казнить по прихоти помещиков, брить им лбы, ссылать на каторгу, пороть розгами. Продавать, как вещи, не признавать в них человеческое достоинство…

С невеселыми думами возвращался Петр Петрович из Рязанской и Тамбовской губерний. Три недели — срок небольшой, но «этого времени было достаточно для того, чтобы при моем знакомстве с экономическим положением и народным бытом этого края составить себе полное понятие о настроении в пламенно интересовавшем меня вопросе, как дворянского, так и крестьянского сословия этих губерний».

И в Тамбове и в Рязани помещики соглашаются на освобождение крестьян, но без земельных наделов, или же за огромный выкуп земли. Петр Петрович убедился в этом, прочитав наказы тамбовского и рязанского дворянства. Смысл наказов сводился к тому, чтобы как можно дольше продлить крепостной труд. «Признать право крестьян на такие земельные наделы, которых бы хватило только на жизнь впроголодь. Поставить крестьян в экономическую зависимость от помещика. Все остальные земли, кроме нищенских наделов, признать полной собственностью помещика».

При таком «освобождении» крестьян крепостные отношения оставались бы и после реформы. Безземельный мужик вынужден был бы арендовать землю у помещика на самых кабальных условиях. Нищенские усадебные наделы, привязав мужика к земле, давали бы помещику дешевую рабочую силу. Крестьянин не мог вести своего хозяйства и полностью зависел бы от помещика. Словом, это была свобода с той же бесправной жизнью, как и при крепостном иге.