Я был доволен собой, хотя, по правде, кое-что меня заботило. Прогуливаясь по театру в красивом костюме и модном парике, ведя за руку ослепительно красивую молодую даму, я упивался своей ролью. Я был Мэтью Эвансом, преуспевающим холостяком, предположительно в поисках невесты. Я стал предметом сплетен незамужних светских дам. Когда мы поднимались по лестнице в свою ложу, я слышал, как шепотом называли мое имя: «Это мистер Эванс с Ямайки, про которого я тебе говорила. Похоже, Грейс Догмилл зацепила его».
Но, несмотря на все эти восторги, я постоянно напоминал себе, что живу в ужасной лжи. Если бы мисс Догмилл знала, кто я на самом деле, она бы оцепенела от ужаса. Я был евреем, зарабатывавшим на жизнь кулаками, беглецом, разыскиваемым за убийство, человеком, желающим уничтожить ее брата. Было бы жестоко, ужасно жестоко позволить ей влюбиться в человека, за которого я был вынужден себя выдавать. Я понимал это. Но я был так очарован пребыванием в этом мире, который прежде был для меня недоступен, что не хотел слушать тревожный голос совести.
А что если именно такие чувства соблазнили Мириам? Может быть, дело было вовсе не в Мелбери и в его достоинствах, а в Лондоне, в христианском Лондоне? Если бы я мог стать Мэтью Эвансом, с его деньгами и положением, с его репутацией в обществе, пошла бы она за меня? Я и сам не мог ответить на этот вопрос.
Мы заняли свои места в ложе, и я бросил взгляд на сцену, где уже играли пьесу Аддисона «Катон». Хороший выбор во время избирательной кампании, поскольку в пьесе изображался государственный деятель, который предпочел общественную добродетель модной в то время коррупции. Без сомнения, директор театра намеревался привлечь большое количество зрителей на этот спектакль и преуспел в этом. Однако, с другой стороны, такая актуальная тема могла разогреть общественные страсти, что и случилось.
Не прошло и десяти минут с начала представления, как мистер Бартон Бут, исполнявший роль Катона, начал произносить обличительную речь против коррупции в сенате. И кто-то в партере выкрикнул:
– Коррупция в сенате? Нам об этом ничего не известно.
Это вызвало взрыв смеха в зрительном зале, и, в то время как бесстрашный трагик продолжал слова своей роли, другой человек выкрикнул:
– Мелбери – наш Катон! Он единственный здесь добродетельный человек!
Я поднял голову. Мистер Мелбери сидел в ложе напротив. Он поднялся с места и поклонился под восторженные приветствия публики.
Актеры на сцене перестали играть, дожидаясь, когда зрители вновь обратят на них внимание. Я понял, что ждать им придется долго.
– Мелбери, будь ты проклят! – выкрикнул другой голос. – Будьте прокляты вы, проклятые папские якобитские тори!
Наблюдавший за происходящим Хертком побледнел и втянул голову в плечи. Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы разгоряченная толпа зрителей, симпатизировавших тори, узнала его. Трудно было осуждать его за это. Увидев, что в нашу сторону полетели фрукты, я взял мисс Догмилл за руку.
– Думаю, мне следует отвести вас в более безопасное место.
Она добродушно засмеялась, наклонившись ко мне.
– О, мистер Хертком, пожалуй, прав, что желает остаться незамеченным, но нам не о чем беспокоиться. Возможно, мистер Эванс, в Вест-Индии зрители не бывают столь необузданны, но здесь это в порядке вещей.
Теперь зрительный зал раскололся на два лагеря. Один лагерь выкрикивал проклятья в адрес мистера Мелбери, другой – в адрес мистера Херткома. Знаменитый комик Друри-лейн, мистер Колли Сиббер, вышел на сцену, надеясь успокоить волнение, но за свои труды получил лишь несколько яблок, метко брошенных ему в голову. Было видно, что лагерь сторонников Херткома проигрывал, ибо их крики заглушались возгласами сторонников Мелбери.
А потом я услышал нечто, что потрясло меня до глубины души.
– Благослови господи Гриффина Мелбери, – выкрикнул кто-то, – и благослови господи Бенджамина Уивера!
Похоже, похвалы Джонсона в мой адрес в газетах тори возымели действие. Вскоре весь зал скандировал: «Мелбери и Уивер!», напрочь заглушив остатки сторонников Херткома, словно мы оба претендовали на место в парламенте. Мелбери встал и помахал рукой публике. Его лицо сияло от радости одержанной победы. Хертком закрыл лицо руками. Скандирование сопровождалось топаньем ног, и вскоре все здание закачалось в безумном ритме буйствующей толпы.
– Вы уверены, что нет повода для беспокойства? – спросил я мисс Догмилл.
Я не раз был свидетелем неистовства театралов и чувствовал, когда толпа могла стать опасной. Мелбери перестал махать рукой и пытался успокоить зрителей, но они не обращали на него внимания. В воздухе, подобно фейерверку, мелькали фрукты, бумага, обувь и шляпы. Публика была на грани настоящего бесчинства.
– Нет, – сказала мисс Догмилл дрожащим от волнения голосом, – теперь я вовсе в этом не уверена. Действительно, я начинаю опасаться за безопасность мистера Херткома, а возможно, и за собственную.
– Тогда идемте, – сказал я.
Остальные члены компании тоже не возражали, и мы покинули помещение довольно поспешно, но без паники, вместе с большинством других зрителей, занимавших ложи. Если хулиганы в партере намеревались разрушить театр, путь они это делают в одиночестве. Люди вполголоса сетовали на неуправляемость низших слоев, с чем Хертком выражал сердечное согласие, яростно кивая, но при этом закрывал лицо носовым платком.
Поскольку наше вечернее развлечение закончилось раньше, чем мы планировали, возник вопрос, куда отправиться. Был необыкновенно теплый для этого времени года вечер, и по всеобщему согласию было решено поужинать на свежем воздухе в Сент-Джеймс-парке. Туда мы и направились, где насладились говядиной и теплым пуншем, греясь у специально зажженных для этой цели факелов.
Хертком изображал горе с мастерством, достойным трагиков Друри-лейн. Несмотря на то, что он бросал взгляды на мисс Догмилл не менее двух-трех раз каждую минуту, он нашел сочувствие у одной из ее компаньонок, бойкого миниатюрного создания с мышастыми волосами и длинным тонким носом. Ее нельзя было назвать самой симпатичной девушкой в городе, но она была чрезвычайно дружелюбной, и мне показалось, Хертком находил ее все более и более привлекательной с каждым выпитым бокалом пунша. После того, как он обнял ее за талию и начал кричать, что милая Генриетта (хотя ее звали Харриет) его единственная пассия и самая лучшая девушка в королевстве, я перестал беспокоиться за его душевное состояние.
Когда Хертком впал в восторженный ступор и был в безопасности, я позволил себе расслабиться и насладиться вечером. Участвуя в беседе, я нашел компаньонов мисс Догмилл приятными, но ничем не примечательными. Никто особенно не вдавался в подробности моей жизненной истории, поэтому я, удовольствия ради, в течение вечера прибавил к ней несколько красочных деталей. Разгоряченный вином и едой, горящими в саду факелами и близостью мисс Догмилл, я почти убедил себя, что это моя жизнь, что я Мэтью Эванс и что мне не придется снимать маску. Теперь я знаю, что был слишком самонадеян, ибо разоблачение должно было наступить, и довольно скоро.
Возможно, если бы я отдавал меньшую дань напиткам, я бы не допустил этого, но после трапезы я оказался наедине с мисс Догмилл в ее экипаже. Она предложила довезти меня до дома, и я был уверен, что другие тоже поедут, но мы оказались в темноте экипажа одни.
– Вы живете неподалеку от меня, – сказала она. – Может быть, вы хотели бы зайти вначале ко мне и подкрепиться?
– С удовольствием, но, боюсь, ваш брат не одобрит моего визита.
– Это и мой дом тоже, – мило сказала она.
Дело приобретало деликатный оборот. У меня давно возникли подозрения, что мисс Догмилл, возможно, не была, скажем так, самым строгим стражем своей добродетели, и хотя я не принадлежал к тем мужчинам, которые противятся соблазну Венеры, она слишком мне нравилась, чтобы позволить ей скомпрометировать себя, пока я выдавал себя за другого человека. Естественно, я не намеревался раскрывать ей свое настоящее имя, но опасался, что, если отвергну ее предложение, могу показаться слишком щепетильным или, что еще хуже, равнодушным к ее чарам. Ничего не оставалось делать, как принять ее предложение.
