— Я только это и хотел сказать.

Он многозначительно кивнул мне, поднялся и вышел. Я же остался на месте, размышляя про себя, как мало, в сущности, он меня понимает. Он и не догадывался, что я уже воспользовался этим самым дневником, как не догадывался о моем изначальном намерении предложить мои записи вниманию того, чье мудрое и непредвзятое суждение…

Ваша светлость, Вы изволили дать мне совет практиковаться в искусстве лести. Но как могу я устраивать пробу сил на человеке, который вмиг безошибочно выведет меня на чистую воду? Позвольте же мне ослушаться Вас — но только в этом — и более не пытаться Вам льстить.

Но к делу. Я написал, что обвиняю нашего капитана в злоупотреблении властью; я также доверил бумаге высказанное Саммерсом предположение, что я отчасти сам в этом повинен. Не знаю, чего еще потребно от меня сей пресловутой «справедливости». Сейчас глубокая ночь — и только сию минуту, выводя пером эти слова, я вспомнил о манускрипте Колли, где может обнаружиться еще более неопровержимое свидетельство виновности Вашего крестника и бессердечности капитана! Я только взгляну, что там накропал несчастный малый, и сразу спать.

Я исполнил свое намерение, о Боже милосердный, — уж лучше б не исполнял! Бедный, бедный Колли, несчастный Роберт Джеймс Колли! Билли Роджерс, Саммерс, разрядивший мушкетон, Деверель и Камбершам, и Андерсон — жестокий, злобный Андерсон! Да ежели есть на свете справедливость… но Вы по сбивчивым и неровным моим каракулям уже можете видеть, до какой степени на меня подействовало прочитанное… и я — я!

Через щели в мою клетушку просачивается свет. Значит, скоро утро. Что же мне делать? Я не могу вручить письмо преподобного Колли, это не имеющее ни начала, ни конца письмо, — не могу вручить его капитану, хотя по правилам именно это, да не покажутся Вам мои слова крючкотворством законника, и следовало бы мне сделать. Но что тогда? Тогда всю эту историю вышвырнут за борт, так или иначе замнут, тогда Колли и точно умрет от «нервической горячки» и на сем все и закончится, а вместе с тем канет в небытие и моя роль в этой истории. Быть может, я казню себя сверх меры? Ведь Андерсон как-никак капитан, и он всегда сошлется на такой-то параграф такого-то раздела морского уложения, найдет оправдание каждому своему поступку. И даже Саммерсу я не могу довериться до конца: на карту поставлена его драгоценная карьера. Он обязан будет сказать, что, хотя я, вероятно, поступил разумно, оставив у себя бумаги священника, однако утаивать их не имел никакого права.

Допустим. Но я и не утаиваю их. Я вижу только один путь добиться справедливости (если разуметь естественную справедливость, а не ту, которую вершат наш капитан и наши суды), и путь этот — передать все свидетельства в руки Вашей светлости. Капитан утверждает, что его вот-вот «спишут на берег». И ежели Вы, как и я, придете к выводу, что в его лице мы имеем не строгого блюстителя дисциплины, а обыкновенного деспота, тогда Вам достаточно будет сказать всего одно слово где надо — и его предсказание сбудется.

А что до меня, то мой портрет прописан в этих записках яснее, чем мне хотелось бы. Поистине так! Поступки, которые я полагал достойными моего положения…

Что ж, так тому и быть. Пусть судят и меня.

Эх, Эдмунд, Эдмунд! Такой промах мог допустить только закоренелый методист. Да разве ты не был убежден в том, что тобою руководят не столько чувства, сколько разум? Разве не жило в тебе ощущение — нет, убеждение, что так легко воспринятая тобой система нравственных постулатов, подразумевавшая человека вообще, основана не столько на чувстве, сколько на игре интеллекта? (Вот тебе еще кое-что, что ты с удовольствием бы порвал и никому никогда не показывал!) После того как я всю ночь напролет читал и писал, голова моя, кажется, идет кругом, но это, надеюсь, мне можно простить. Все вокруг утратило реальные черты, я уже в каком-то полусне. Надо будет раздобыть клею и вклеить записки Колли в мой дневник, дабы они тоже стали составной частью Рукописи Тальбота.

Его сестра не должна узнать правду. И это также довод за то, чтобы не предавать письмо огласке. Он скончался от «нервической горячки» — так что же, ведь и бедная переселенка, миссис Ист, наверное, умрет от какой-нибудь столь же непонятной болезни, не дотянет до берега. Я, кажется, гадал, где раздобыть клею. Пожалуй, это удастся. Бессино копыто. Виллер, поди, знает — наш всеведущий, вездесущий Виллер. Да, и мне нужно все спрятать под замок. Мой дневник теперь как заряженное ружье.

Первой страницы, может двух, недостает. Я сам видел их — у него в руке, когда он шел в пьяном трансе, точнее, шествовал, закинув голову кверху, с улыбкой на лице, будто уже пребывал на небе.

Затем, спустя некоторое время после того, как он забылся хмельным сном, он очнулся — быть может, не вдруг, постепенно приходя в себя. Возможно, сперва был провал и он не понимал, кто он и что он. Но шли минуты, и в один прекрасный момент он вспомнил: преподобный Роберт Джеймс Колли.

Нет, не к чему фантазировать. В тот первый мой визит к нему… Неужели мои слова заставили его осознать все, что он безвозвратно потерял? Собственное достоинство? Уважение товарищей? Мою дружбу? Мое покровительство? И вот тогда, тогда, в нестерпимой душевной муке, он сгреб со стола рукопись, скомкал ее, сунул — все равно куда, лишь бы с глаз долой, как он засунул бы подальше, если б мог, и свою собственную память, — прочь, долой, поглубже, под койку, чтобы не терзаться при виде этих листков невыносимой мыслью

Воображение меня подводит. Ибо несомненно, что он возжелал для себя смерти, но не потому, нет, не потому… не из-за банального в сущности, одного-единственного…

Уж не убил ли он кого… или же, учитывая его сан!..

Нет, это чистое безумие, абсурд. И кого из женщин на том конце судна мог найти он для себя?

А я-то где был? Я мог бы спасти его, думай я чуточку меньше о собственной персоне и об опасности умереть от скуки!

Ох уж эти взвешенные суждения, любопытные наблюдения, фейерверк остроумия — все, чем я намеревался было усладить досуг Вашей светлости. Вместо всего этого перед Вами теперь простое, без прикрас, описание капитана Андерсона заслуг и моих ему услуг.

Итак, предлагаю вниманию Вашей светлости:

вот почему самое тяжелое и бессмысленное испытание из всех, выпавших на мою долю, я скрыл под завесой умолчания. По причине сильно затянувшейся морской болезни те первые дни и часы отпечатались в моей памяти не столь отчетливо, к тому же я все равно не стал бы описывать тебе в подробностях смрадный воздух, страшные муки и неудобства, вызываемые качкой, распущенные нравы, постоянно слышимые со всех сторон богохульства — от чего невозможно укрыться пассажиру на подобном судне, даже будь он лицо духовного звания! Однако теперь, когда я уже достаточно оправился от дурноты и имею силы удержать в руке перо, не могу не возвратиться мыслями, хотя бы ненадолго, к минутам моего первого знакомства с судном. После того как я едва избегнул опасности затеряться среди полчищ невообразимых существ, запрудивших весь берег у кромки воды, и был доставлен к борту нашего благородного корабля весьма эффектным, но и дорогостоящим способом; после того как затем меня подняли на палубу в петле из каната — чем-то напомнившей мне качели, те, что висели на буке позади свинарника, только здесь устройство было посложнее, — ну вот, после всего этого я очутился лицом к лицу с молодым офицером, державшим под мышкой подзорную трубу.

Вместо того, чтобы приветствовать меня, как подобает джентльмену при встрече с другим джентльменом, он обернулся к одному из своих товарищей и сказал буквально следующее:

— О Г…, никак святого отца к нам занесло! Ну уж от этого старый брехун точно взлетит на фор-марс!