Никакого отклика. Тогда я вопросительно взглянул на Саммерса, но тот не сводил глаз с одеяла, губы его были плотно сжаты. Я развел руками в знак признания своего поражения и вышел из каюты. Саммерс за мной.

— Что скажете, Саммерс?

— Мистер Колли намерен уморить себя.

— Полно!

— Я слыхал, что среди диких племен такие случаи не редкость. Человек там способен просто лечь и умереть.

Я указал рукой на дверь моей каюты, приглашая его войти, и там мы оба сели рядом на койке. Внезапно меня осенила одна догадка.

— Может, он просто фанатик? Не исключено, что он слишком близко к сердцу принимает свое религиозное призвание… Будет вам, Саммерс! Нашли над чем смеяться, право! Из простой любезности могли бы не показывать мне, что мои слова послужили поводом для столь бурного веселья.

Саммерс уронил руки, оторвав их от лица, с которого не сошла еще улыбка.

— Помилуй Бог, сэр! Довольно с меня того, что я каждый день рискую попасть под обстрел врага, — чтобы я еще рисковал подставлять себя — смею ли вымолвить — под удары друзей. Примите мои искренние заверения в том, что я высоко чту дарованную мне привилегию быть допущенным до столь завидной степени близости с высокородным крестником вашего благородного крестного. Но в одном вы, безусловно, правы. Что касается бедняги Колли, тут уж не до смеха. Либо он окончательно помешался, либо сам не знает основ своего вероучения.

— Да он же священник, пастырь!

— Не тот поп, что в рясе, сэр, а тот, что и без рясы поп. Он отчаялся, это для меня очевидно. Но, сэр, я, как христианин, как смиренный сын Христовой церкви, хоть и удаленный от нее на значительное расстояние, берусь утверждать, что христианин отчаиваться не может!

— В таком случае смысл моих речей для него пустой звук.

— Вы сказали, что могли сказать. Но конечно же ваши слова не достигли его сознания.

— Вам так показалось?

— А вам разве нет?

Некоторое время меня занимала мысль, что, быть может, кто-то из простонародной среды, откуда вышел и сам Колли, какой-нибудь корабельный матрос, не испорченный, в отличие от него, ни крупицами образования, ни даже скромным продвижением по общественной лестнице, быстрей нашел бы путь к его сердцу. Но после тех слов, коими мы с Саммерсом обменялись, выясняя наши отношения, я чувствовал, что открыть ему ход моих мыслей значит вновь затронуть деликатную тему, которую я намеренно обходил стороной. Он первым нарушил затянувшееся молчание:

— У нас на борту нет ни капеллана, ни врача.

— Брокльбанк утверждал, что почти год слушал курс по медицине в университете.

— В самом деле? Так позвать его?

— Боже упаси! Чтобы он снизошел до подобной прозы?! Знаете, в каких выражениях он объясняет, почему променял врачевание на живопись? Он «оставил Эскулапа ради Музы».

— Я порасспрошу матросов на баке.

— Насчет врача?

— Насчет того, что все-таки произошло.

— Мы же видели, что произошло.

— На верхней палубе — да, но не на баке и не в кубрике.

— Его напоили до скотского состояния.

Я вдруг поймал на себе испытующий взгляд Саммерса.

— И только?

— Только?..

— Понятно. Ну что ж, сэр, пойду доложу капитану.

— Передайте ему, что я еще поразмышляю — может, мне придет в голову какой-нибудь способ привести беднягу в чувство.

— Непременно передам. И благодарю вас за содействие.

Саммерс ушел, и я остался наедине со своими мыслями и со своей тетрадью. Странно было думать, что молодой человек, немногим старше меня или Девереля и уж во всяком случае моложе Камбершама, может возыметь такую тягу к самоуничтожению. Прав Аристотель или нет, но каких-то полчаса наедине с мадемуазель Брокльбанк… и даже Преттимен и мисс Грэнхем… и вот, пожалуйста, думал я, передо мной готовая ситуация, и я по целому ряду причин должен войти во все ее детали, причем в этом ряду желание себя развлечь стоит на последнем месте. И тут вдруг…

Знаете, какая идея пришла мне на ум? Я вспомнил о стопке исписанных листов, которая давеча лежала на откидной доске в каюте у Колли. И доска и бумаги ускользнули от моего внимания, когда мы с Саммерсом вошли к нему в каюту; но теперь же, в силу какой-то непостижимой способности человеческого сознания, я будто бы сызнова вошел в каюту и, окинув взглядом место действия, которое только недавно оставил, увидел мысленным взором, что на доске ничего нет! Вот предмет, достойный научного изыскания! Как может человек в своем сознании воротиться назад и увидеть то, чего он не видел? Тем не менее так это было.

Ну, ладно. Значит, капитан Андерсон почел за лучшее втянуть меня в это дело. Что ж, подумал я, он еще узнает, какой ему попался «инспектор».

Я поспешил в каюту Колли. Он лежал неподвижно, как и прежде. И только там, уже внутри, ко мне вернулось какое-то смутное подобие тревоги. Ничего, кроме добра, я несчастному не желал и действовал по указанию капитана; и все же на душе у меня было смутно. Я чувствовал, что причина кроется в безграничной власти капитана. Деспот склонен в ничтожнейшем отклонении от его воли усматривать преступление, и я во всяком случае не исключал возможности привлечь его когда-нибудь к ответу за жестокость, проявленную в отношении мистера Колли. Я быстро обвел каюту взглядом. Чернила, перья и песочница были на месте, как и полки с книгами духовного содержания в ногах его койки. Но, видно, чудодейственная сила их не беспредельна… Я склонился над тем, кому они принадлежали.

В тот миг я, еще не видя, все понял — еще не располагая достоверными средствами узнать, я уже знал.

В какой-то момент он, должно быть, пробуждался, испытывая физические мучения, которые вскорости сменялись мукой душевной. И так он лежал, все глубже погружаясь в страдание, в агонию очнувшегося разума, пробудившейся памяти, всем своим существом все более отвращаясь от жизни, покуда у него не осталось только одно желание — умереть. Из этого состояния его не могли вырвать ни Филлипс, ни даже Саммерс. Только я… мои слова в конце концов сумели задеть какие-то струны. И когда я оставил его после того, первого посещения, радуясь в душе, что моя миссия завершена, он соскочил с койки, не в силах вынести еще одну, новую муку! Тогда-то, в припадке отвращения к себе, он сбросил со стола свои записи. Как расходившееся дитя, он сгреб все листки и затолкал их в первую попавшуюся щель, словно полагал, что там они останутся, никем не найденные, до скончания века! Ну конечно. Между койкой и стенкой, бортом корабля, в точности как и у меня в каюте, оставалось узкое пространство, только чтобы просунуть руку, что я немедля и проделал. Пальцы мои наткнулись на бумагу, и я извлек наружу ворох измятых листов, сплошь исписанных (иные даже поперек, на полях). Каждый лист — в том я не сомневался — мог служить вещественным доказательством, изобличающим нашего деспота в судейском деле «Колли против Андерсона»! Я сунул бумаги за пазуху, вышел за дверь — никем, дай то Бог, не замеченный — и поспешил к себе в каюту. Там я затолкал весь ворох целиком в мой личный бювар и запер на ключ, словно тайком пряча награбленное. После того я сел за мой дневник, как если бы хотел посредством привычного занятия внушить себе, что не совершил ничего противозаконного. Ну не комично ли? Ко мне в каюту зашел Виллер.

— Сэр, мне велено передать вам, что капитан просит доставить ему удовольствие и отобедать с ним через час.

— Передайте капитану мое почтение и скажите, что я с радостью принимаю его приглашение.

Ну и денек сегодня выдался! Я начал его в довольно бодром, если не сказать веселом, расположении духа, а заканчиваю… Но Вам же хочется все узнать по порядку! Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как то злополучное дело Колли представлялось мне скрытым туманом, а все мои потуги пробиться сквозь этот туман — сколько было в них зазнайства, самодовольства…

Ну да ладно. Как сказал Саммерс, отчасти я сам повинен в случившемся. Мы все повинны — кто больше, кто меньше, но ни один из нас, думается мне, не несет такой меры ответственности, как наш деспот! Позвольте же мне поведать Вам все без утайки, милорд, шаг за шагом. Обещаю Вам — нет, не забавное приключение, но, по самому скромному счету, повод испытать благородное негодование и устроить экзамен не моему, но Вашему мудрому суждению.