— К пасхе, — говорила она, — и у нас в этом году будет настоящее светлое воскресенье.

Она стала веселой и бойкой. Раньше, начав какое-либо дело, она вдруг задумывалась, все валилось из рук, и они, тяжелые, набрякшие, бессильно ложились на колени. Она могла сидеть так часами, уставившись в крестовину оконного переплета либо на узкий коптящий огонек жировика. И черный платок, надетый по-монашески, сливался с темнотой, притаившейся в углах, и был ясно виден лишь треугольник желтого, изможденного лица.

Теперь мать помолодела. Платки стала носить светлые, яркие. Глаза ее блестели. Работа кипела, и руки будто не знали устали. Изменились ее походка и осанка. Пропала сутулость, тяжелая поступь. Уложенная кичкой коса чуть оттягивала назад голову, и порой Тимоше казалось, что мать выглядит такой гордой, какой была, наверное, только царица. Когда Тимоша впервые за долгое время услышал веселый, беззаботный смех матери, он поначалу решил, что в доме кто-то чужой, так необычен показался ее смех сам по себе.

Но кое-что в доме представлялось Тимоше непонятным. Почему отец, так любящий мать, многое скрывает от нее? Вот хотя бы то, что Тимоша, приезжая на короткие побывки со смолокурни деда Фомы, не сидит дома. Отец поручает ему развозить по окрестным деревням готовый товар. Там он по секретным поручениям отца встречается с мужиками, которые не то что за сапоги, но и за набойки не смогли бы заплатить. Он передает им странные и таинственные сообщения о каком-то поступающем товаре, о готовности к определенному сроку сапог или просит подкинуть гвоздей.

Сначала Тимоша не догадывался ни о чем. Только совсем недавно он понял, что речь идет об оружии, о патронах, порохе, капсюлях.

В свои наезды домой из урмана Тимоша замечал, что деревни точно лихорадило. Побор шел за побором, мобилизация за мобилизацией. Временные требовали всё новых рекрутов — воевать с Москвой. Царские еще недоимки выбивались с таким свирепым рвением, будто каждый мешок зерна или картошки решал судьбу «автономной Сибири, без коммунистов».

Теперь Тимоша вез на своей спине доказательство «любви к народу», «народной власти», как говорили о себе временные.

Поглядит сейчас любой мужик на спины Тимоши и деда Фомы и без лишних слов поймет, что может ждать и его, если через несколько дней появятся каратели и в селе. Редко в какой семье нет парня призывного возраста или самого хозяина, который бы не удрал в урман, прослышав про набор на войну «с Москвой».

— Тпру! — Дед Фома остановил повозку. — Вот этой тропкой прямо к смолокурне выйдешь. А я, стало быть, в деревню.

Морщась от боли, Тимоша сполз с телеги. Рубашка прилипла к рубцам, к разодранной плетьми коже. Каждое движение стоило больших усилий. И голова кружилась.

Тимоша сошел с дороги. Его окружили сумрачные ели. Пахло болотом. Он с трудом отыскал тропинку, о которой говорил дед Фома. По ней ходил, верно, он один и то не часто. Под низко распластавшимся лапником приходилось то и дело нагибаться. Иногда ветви задевали по спине. Тимоша замирал и по-гусачьи шипел от жгучей боли. От ходьбы под душным пологом ельника, от слабости, от ломоты в каждом суставе все тело покрылось липким холодным потом, который попадал в свежие рубцы на спине. Они саднили, чесались. Зуд стал нестерпимым.

Пройдя версты три, Тимоша совершенно выбился из сил. Упал на траву. Очень хотелось заплакать, но он сжал зубы и только усиленно пошмыгал носом. Потом пошел дальше. Стало вроде бы легче.

Солнце клонилось к западу. Надо было спешить. И так они задержались с дедом в Еремеевке. Не по своей воле. Но мог ли кто предполагать, что с ними приключится такое! Попали в самое пекло, когда солдаты сгоняли на площадь всех жителей Еремеевки. Уже по дороге на площадь Тимоша догнал кузнеца Медведева и передал, что к ним на помощь придут мужики из соседних деревень — проучить карателей. Выпороли же их под замах — чтоб не шлялись — вместе с родичами дезертиров.

Тимоше казалось, что он бежит к смолокурне, а на самом деле он, поскуливая, чтобы превозмочь боль и слабость с трудом перебирался от одного дерева к другому.

Наконец Тимоша увидел смолокурню: большой сарай и маленький домик между огромными кедрами. В двух окошках избенки слабо проступал желтый свет. Тимофей хотел крикнуть, да голоса не было. И силы оставили его. Он встал на четвереньки и пополз, а это оказалось труднее, чем идти.

Добравшись до порога, Тимоша головой толкнул дверь, захрипел:

— Отец…

Сильные руки подхватили его.

Тимоша потерял сознание, а очнулся па лавке в привычной глуховатой тишине деревянного дома. Он приподнял голову. В избушке горел ровным, чуть коптящим огоньком жировик. У стола сидели двое. Спиной к Тимоше — отец. Второй лысый, с маленьким живым лицом. Тень его затмевала половину избенки.

Долго Тимоша не мог понять, кто это. Наконец вспомнил: жестянщик из города. Он ходил по деревням с деревянным ящиком на плече.

— Люди доверчивы, Федор Терентьевич, — негромко говорил жестянщик. (Тимоша вспомнил, что его зовут Иваном Парамоновичем.) — Не всё они сразу понимают, не всё предвидеть могут, пока не испытают на своей шкуре. Сам посуди. Крепостного права Сибирь не знала. Власти помещичьей не нюхала. Земли гулящей — сколь хошь. Немного Советская власть могла здесь дать мужику. Не то что в России.

— А власть?

— Так надо узнать, что это такое, — усмехнулся Иван Парамонович. — А вот как закрутили эсеры все гайки, пошли самоуправствовать, сечь, стрелять да вешать… куда хуже, куда резвее, чем раньше, так все ясно и стало.

— Еще бы…

— Парень у тебя крепкий. Жаль его.

Отец вздохнул.

— Значит, вышел наш с тобой связной из строя. Так я сам по деревням пройдусь. На субботу, значит, сбор. А ночью и ударим.

Иван Парамонович надел картуз и попрощался с отцом.

В субботу, едва начало смеркаться, небольшой вооруженный отряд вышел из избенки и гуськом направился по тропинке к дороге, где их должны были ждать подводы и еще человек десять мужиков, приведенных на место встречи дедом Фомой.

Двигались споро. Выйдя на дорогу, увидели в густых уже сумерках три подводы. Отец, Иван Парамонович вместе с Тимошей устроились на подводе, которая катилась впереди, а за нейипоодаль тронулись остальные. Хорошо смазанные колеса не скрипели, и лошади ступали по пыли проселка бесшумно.

Иногда Тимофей оглядывался назад. При свете звезд он видел черные стены подступившего к самому проселку урмана, и на светлеющей дорожной пыли угадывались силуэты лошадей и дуги над их головами.

Лежа на охапке сена, заботливо брошенной дедом Фомой, он прислушивался к негромким разговорам. Отец и Иван Парамонович расспрашивали деда о деревне, о том, где расположились солдаты, где живут офицеры, сколько всего войск в селе. Сначала Тимоша обиженно молчал, потом не выдержал:

— Я же вам все рассказал!

— А ты не кипятись, — сказал отец. Он был сосредоточен. — Мы не сомневаемся в твоих словах, а уточняем.

В разговор вступил Никанор. Ему предстояло вести группу партизан на здание волостного правления, в котором разместились солдаты. Иван Парамонович с десятком мужиков из Тимошиной деревни нападут на дом купца Киселева. Там остановились офицеры. И волостное правление и дом Киселева имели по два выхода — парадный и черный, во двор. У парадных наверняка стоят часовые. У выходов во двор — вряд ли. Вряд ли каратели, упрятавшие в амбар неблагонадежных, ожидают нападения. Нигде еще не слышали о подобном.

Выехали на поле. Стало светлей и теплее. Запахло прогретой солнцем землей, скошенным хлебом.

Потом телега съехала в овраг и остановилась. Здесь было прохладнее и темнее, чем на дороге, запахло сыростью. Подождали, когда подъедут две другие повозки. Коноводы отвели лошадей в кустарник и надели им торбы с овсом.

— Надо спешить, мужики, — сказал дед Фома. — Скоро луна взойдет.

Макаров собрал вокруг себя отряд и последний раз объяснил задачу каждой группы. Он с четырьмя стариками оставался на высоком, левом берегу ручья, что протекал как раз за огородами Киселевского дома и волостного правления, стоящих рядом. Они будут уничтожать тех, кто попытается уйти в урман, в тайгу. Она начиналась сразу на левом берегу ручья. Застигнутые врасплох каратели, конечно, будут стараться прорваться туда.