Русский язык под «эсперанто», а эсперанто под «белыми чернилами»: вылущить мысль из этой тройной оболочки не так-то легко. Но, может быть, это и нужно осторожным людям. Или что-то в роде аптечной облатки с неизвестным порошком: очень легко проглотить, но что будет потом — выздоровеешь или отравишься?
Две вышеупомянутые статьи «П. Н.» посвящены любопытному спору о совместимости революционного социализма и демократии с тем, что называется на языке эсперанто «традиционною догмою», а по-русски — «христианством».
Добрые пастыри наши, встревоженные появлением христианского волка на атеистических пажитях, задудели в дудочки, собирая и остерегая овец. Страшный волк — не религия вообще, ни даже вероисповедание, так называемое «аполитичное» христианство — травоядный волк, а какое-то новое, неведомое, вселенское, апокалиптическое, лютое, жадное к политике.
Вместе с тем захотелось старым бойцам перед новым боем осмотреть и почистить свои идеологические доспехи. С этою целью начали они, подобно евангельскому хозяину, износить из сокровищниц своих старое и новое, — больше, впрочем, старое; или, подобно «тощей бабе на дворе Ивана Никифоровича, развешивать залежалое платье на протянутой веревке, чтобы проветрить». В заключенье, появилось и злополучное ружье, то самое, которому суждено было сделаться невинной причиной ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Надо ли объяснять, что это идеологическое ружье есть «прогрессирующий процесс секуляризации» или «критическое отношение к традиционной догме», а по-русски: «христианство, как чепуха, смешная и вредная»?
Тут-то и возгорелся любопытный спор. Сразу скажу во избежание возможных недоразумений: никакой ответственности за опустошение на языке эсперанто таких полновесных слов, как «социализм», «демократия», а тем более «христианство», «догмат», «церковь», — я на себя не беру; я только раскрываю тайнопись, грею бумагу на свечке и читаю написанное белыми чернилами.
В споре приняли участие г. Сухомлин, социалист, к христианству беспощадный; милостивый к нему, социалист А. Ф. Керенский; осторожные враги христианства, демократы из «П. Н.», и неосторожный друг его, христианская социалистка, г-жа Скобцова.
Что-то уж очень давно г. Сухомлин все возвращался к теме о христианстве, как о смешной и вредной чепухе, и кружил над ней как мотылек над пламенем. Видно было, что он не может говорить о ней, не трясясь внутренне от злобы или смеха, смотря потому, что в данную минуту занимало его больше, — то ли, что чепуха эта вредная, или то, что она смешная. Трясся же он только внутренне, потому что хорошенько не знал, как чувства его примут читатели: волк-то ведь все-таки бродит на пастбище.
Долго не решался он обнаруживать свои чувства; но, наконец, решился, и, надо ему отдать справедливость, сделал это честно и мужественно; во всяком случае, мужественнее всех остальных спорщиков; написал не белыми, а черными чернилами: между социализмом и христианством нет примирения, потому что социализм — свобода и истина, а христианство — рабство и ложь. Социалист не может быть христианином, потому что не может согласиться с «признанием всей унаследованной от язычества и средневековых суеверий церковной техники и церковной догматики». — «Уберите от нас эту чепуху, смешную и вредную, или нам всем будет плохо!» — завопил он не этими словами, конечно, но смысл вопля был таков.
Надо, однако, вспомнить при этом и русских коммунистов, чтобы отдать и им справедливость: лгут во всем, кроме этого. Недаром же первое условие для вступления в коммунистическую партию есть клятвенный отказ от христианства, от «церковной техники» — таинств, и «церковной догматики» — веры во Христа. Этим-то, может быть, и объясняется столь глубокая, как бы даже мистическая связь честных революционных социалистов с коммунистами, тоже «честными», — да, есть и такие — может быть, самые страшные.
На вопль г. Сухомлина поспешил А. Ф. Керенский и начал его «уговаривать» так же разумно, как некогда солдат на фронте. «Свобода мысли есть право каждого мыслить и верить по-своему, а вовсе не обязанность делать себе из свободомыслия религиозную догму, отрицающую всякую другую религию». Ясно, как день, и еще яснее вывод: соединить с христианством революционный социализм, т. е., в последнем счете, марксизм, атеизм в действии — ничего не стоит. Дело это Александр Федорович вокруг пальца обернет не хуже, чем русскую революцию, — только бы ему поверили. Но вот почему-то не верят ни социалисты, ни демократы. Та же история, как на фронте: Керенский «уговаривает», а люди с фронта бегут да бегут.
Любопытно, что и для этого новообращенного христианина церковные таинства только «техника», а чем они отличаются от машиностроительной или химической техники, — думать ему некогда. Всего же удивительнее то, что намерения у него, в самом деле, добрые и сердце невинное, как у новорожденного младенца.
В эту опасную минуту спора, когда он грозил сделаться чересчур откровенным, выступили демократы из «П. Н.» за Сухомлина против Керенского, — и умно сделали, потому что этот по обыкновению хорошенько не знает, чего хочет, а те знают твердо. Но слишком громкий вопль г. Сухомлина повторили «П. Н.» как бы вкрадчивым шепотом на ухо читателей; неизвестный порошок, неосторожно рассыпанный, опять завернули в облатку, и черные чернила заменили белыми. Повторяя г. Сухомлина, кое-что и от себя прибавили, очень важное. Прав Сухомлин во всем, кроме одного: он думает, что революционный социализм — единственное «целостное мировоззрение», до конца атеистическое; нет, и демократия тоже, и даже еще в большей степени, потому что в социализме атеизм — воинствующий, а в демократии — торжествующий. Здесь-то и венчается «прогрессирующий процесс секуляризации». Ах, Бернары, Бернары! Что это значит? Грею бумагу на свечке, читаю с удивлением и грешный человек, с эстетическим удовольствием: ловкие же люди в «П. Н.», мастера «белых чернил»!
«Прогрессирующий процесс» значит «постепенное развитие», «движение вперед», а «секуляризация» значит «обмирщение», «выхождение мира из церкви». Все развитие, все движение человечества вперед заключается в его отпадении от Христа, от Бога, — в обезбожении; чем дальше от Бога, тем ближе к свободе, потому что Бог есть рабство изначальное — метафизический источник всех эмпирических рабств.
Следуют еще более удивительные вещи. Есть, оказывается, два «свободомыслия»: одно, «как метод, дает полную свободу мыслить», другое, «как результат», никакой свободы не дает, потому что «не может не отрицать целый ряд ложных религий». Опять грею — читаю: самая ложная из ложных религии, потому что наиболее приближающая людей ко лжи абсолютной — Богу, — христианство. Его-то и надо отрицать, разрушать в первую голову: «écrasez l’Infâme!» Это значит, в метафизическом пределе, самим белым по белому: если не сейчас, то когда-нибудь потом, первым условием для вступления и в демократическую партию, так же как сейчас в коммунистическую будет отказ от «всей церковной техники и догматики»: чтобы войти в бескрестное царство свободы, надо будет наступить на Крест.
Я не думаю, чтобы сделать это решился когда-нибудь, при каких бы то ни было обстоятельствах благоразумнейший П. Н. Милюков. Я не сомневаюсь, что он хорошо понимает все «культурное» значение церкви для России, для человечества, и согласится помиловать на неопределенно долгое время, если не всю «церковную технику и догматику», то кое-что из них для так называемых «масс»: чем бы дитя не тешилось… Я еще меньше думаю, что истинная демократия повинна в том, что ей хотят навязать «демократы» из «П. Н.». Кажется, строение земного Града в том стиле демократического зодчества, как умели строить Перикл, Кромвель, великие пуритане Северной Америки и даже кое-кто из членов Конвента во Франции, доныне включает в себя наибольшую доступную людям свободу — увы, очень малую; но отвергать малое, не имея большого, может быть, и не следует.
Все это я хорошо понимаю, но продолжаю думать, что сказав А надо будет сказать В, а в конце дойти и до Z; сделав первую логическую посылку: «секуляризация, обезбоженье мира есть высшее благо», — придется, рано или поздно, сделать и последний вывод — «наступить на Крест».
