КРИК ПЕТУХА[3]
— Еще «Свобода»? Нет, довольно. Не свобода нужна нам сейчас, а власть. Большевики — умницы: ни с какими «свободами» не церемонятся и создали власть, — это вы у них не отнимете. Может быть, не только в России, но и во всей Европе это сейчас единственная крепкая власть.
— Завидуете?
— Во всяком случае, не презираю. Есть чему поучиться. И уже поверьте, никакой «Свободою» их не проймешь. Никого не соберете вы под этим знаменем…
Я не сомневаюсь, что здесь, за рубежом, таких разговоров было и будет много. Но именно здесь. А там, в России? Ведь все, что здесь, так непохоже на все то, что там. Здесь и там — «этот» свет и «тот». Свобода, слово, уже заглохшее здесь, как прозвучало бы там?
Глубочайшая метафизика большевизма, не отвлеченная, а воплощаемая в действии реальнейшем, небывалом по своим размерам всемирно-историческим, есть отрицание свободы. Можно сказать, что большевизм существует в той мере, в какой отрицает свободу. В этом смысле учителя и пророки большевизма даже не считают нужным лицемерить.
Ленин начал с того, что объявил со свойственной ему арифметическою точностью: «социализм (большевизм) есть учет». Абсолютная мера учета — равенство — равенство человеческих личностей, превращенных не в рабов, не в скотов, даже не в зерна «паюсной икры», а в частицы серой пыли, молекулы бездушной материи, атомы тех не человеческих, а только физических «масс», которые служат предметом большевистских «опытов». Абсолютная величина — равенство, а свобода — нуль, ничто, «буржуазный предрассудок», та ложь, на которой весь старый мир, как на оси своей, вертится. Выдернуть из него эту ось и значит — уничтожить старый мир и создать мир новый.
«Свобода, Равенство, Братство», — из этих трех заветов Великой революции большевизм сохраняет одно только «равенство» — без свободы и без братства: вместо свободы — рабство, какого никогда на земле не бывало, вместо братства — братоубийство, какого тоже никогда на земле не бывало, вплоть до антропофагии (это сейчас, в России, уже не легенда).
Что в тайне совести своей думает Ленин о Великой революции французской? Считает ли ее только малым началом великого конца революции русской или таким же нулем, «буржуазным предрассудком», как и самое понятие свободы? Но в обоих случаях, Свобода и Равенство — два понятия, взаимно друг друга исключающие — такова метафизика, повторяю, не отвлеченная, а реальнейшая, вошедшая в плоть и кровь большевизма. Начало большевизма — конец свободы; убить свободу — родить большевизм, и наоборот. Вот почему большевики — свободоубийцы изначальные.
Великая революция французская открыла человечеству небо свободы, под которым мы все еще ходим; дало человечеству воздух свободы, которым мы все еще дышим. Великая реакция русская — большевизм — хочет заменить небо стеклянным колпаком, и воздух — безвоздушным пространством. В России они это уже сделали; сделают ли и во всем мире? Вот вопрос.
Мы здесь, под вольным небом, дышащие, не понимаем, что значит воздух. Но это понимают все, кто там, в России, под стеклянным колпаком, задыхаются. И если скажут им: «Воздух!» — разве могут они не ответить?
О, только бы туда, в Россию, долетел этот крик: «Свобода!» — и Россия ответит, и расточится большевизм, как дьявольская нечисть — от крика петуха.
КРАСНЫЙ ДЬЯВОЛ[4]
Нож в руках сумасшедшего страшен. А вступать в «мирные переговоры» с сумасшедшим, не вырвав ножа из рук его, — еще страшнее. Сумасшедший хитер: перехитрит всех умников и посмеется над ними.
Красная армия в руках Ленина-Троцкого — нож в руках сумасшедшего. Спор о том, сильна ли красная армия, остер ли нож — глупый спор. Дело не в остроте ножа, а в остроте сумасшедшей хитрости. Тупой перочинный ножик в руках помешанного, когда он крадется ночью к спящему, опаснее самых острых ножей. А ведь это именно сейчас и происходит. Европа спит, а Троцкий-Ленин крадется к ней — вот-вот полоснет по горлу тупым перочинным ножиком красной армии.
Или, может быть, Европа уже проснулась и вся трясется, не видит, не слышит, не понимает — только трясется, суется и гибнет бессмысленно? Ведь не страшное губит, а страх.
Думаю, это-то именно сейчас и происходит с Европой.
Вождь великого народа предложил себя в посредники для мирных переговоров Польши с Советским правительством. Советское правительство ответило дипломатической пощечиной. Что же делает вождь великого народа? Что делает сам великий народ? Военная эскадра направляется в Балтийское море (в который раз?); двинуты шестнадцать дивизий с шестнадцатью генералами на помощь Польши. Но вот беда: генералы уже прибыли, а дивизии еще не успели. Успеют ли?
А хитрый сумасшедший с тупым перочинным ножиком все крадется да крадется и тихонько смеется над бормотанием спящего о шестнадцати дивизиях без генералов и шестнадцати генералах без дивизий.
Мы давно уже знаем: все слова тщетны. Никто не услышит, никто не проснется. И все-таки мы будем говорить, кричать до конца.
Проснитесь, опомнитесь. Чего вы так боитесь? Красной России? Красной Армии? России Красной нет, а есть только Россия русская, и вся она — против Красного Дьявола. Красной Армии нет, а есть только стадо обезумевших людей, которых Красный Дьявол гонит, как скот на убой, пулеметами в спину, и такими утонченными ужасами, что перед ними Инквизиция — шутка. О, если бы эти несчастные знали, что вы — против Красного Дьявола, как бы они кинулись к вам! Но по тому, что вы с Россией сделали и делаете, они этого знать не могут.
Шестнадцать генералов без дивизий — это хорошо; шестнадцать генералов с дивизиями — еще лучше. Но сейчас не в этом главное; главное — в вашей воле, в вашей решимости, в вашем мужестве, в вашем достоинстве.
Хотя бы в эту последнюю минуту, опомнитесь. Вы — дети великой матери: мать ваша — Европа, мать Свободы. И вы ее предадите во сне Красному Дьяволу-Поработителю?
Не думайте, что вы проснулись: если вы боитесь этого дьявола, — вы все еще спите, и он вас душит во сне, и если не проснетесь, — задушит.
Проснитесь же, скажите Красному Дьяволу: «Аминь, рассыпься!» И он рассыплется.
ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ[5]
— Посидели бы вы с нами в концентрационном лагере за колючей проволокой, узнали бы, как они нас любят! — говорят мне о поляках русские люди, солдаты и офицеры.
Что на это возразить? Какими словами? Колючая проволока убедительнее слов.
Я — друг Польши. Друг должен говорить правду в глаза.
Сажать за колючую проволоку русских патриотов, единственных друзей Польши, всеми преданной, есть безумие и преступление — преступление перед Россией и перед Польшей. Те безумцы и преступники, которые это делают или делали, — враги Польши, изменники, друзья большевиков, их лучшие слуги, — пусть даже сами не ведают что творят.
Колючая проволока ныне снята? Жаль, что так поздно. Дай Бог, чтобы не слишком поздно!
Это безумие и преступление искупается ныне святою кровью, кровью лучших сынов Польши там, на полях сражений. И если только что воскресшая Польша снова будет распята, то колючая проволока, отделявшая Россию от Польши, будет терновым венцом на челе Распятой.
Я сказал правду полякам, скажу правду и русским.
Вы обижены — забудьте обиду — не прощайте, не надо прощать, прощение мстительно, а забудьте, забудьте так, как будто обиды вовсе не было.
Сколько дней просидели вы за колючей проволокой? Сто пятьдесят? А поляки — сто пятьдесят лет. Это если считаться. Но не надо считаться. Забудьте, не считая. Счет не в вашу пользу.
Поляки ненавидят русских? Они имеют право ненавидеть. Я иногда и сам ненавижу русских, ненавижу их за то, что они с Россией сделали. Я иногда и сам себя ненавижу за то, что я сделал с Россией. Да, я сделал. Мы все сделали. Мы все вместе виноваты. Не будем же считаться ни с чем. Счет не в нашу пользу.
