… Из здания Синода я выхожу в совершеннейшей растерянности. "Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…" – так, кажется, поется в старой юнкерской песенке? Быть генералом неплохо. Вот только каким генералом?…
Внезапно я вспоминаю, что сказал обер-прокурор на прощание. А откуда, интересно, он знает, что Любаша спит и видит: как бы оставить меня дома? Что это: простая человеческая логика или… или они, что, следят за всеми нами? За этими мыслями я и не замечаю, как оказываюсь около своего дома.
– Слава Героям!
– России слава!
Кузьмин! Давно не виделись.
– Здравствуй, соратник! Заходи, а то ж ты обещался, а вот видишь, не получилось…
– Может, лучше не к тебе, соратник?
– А куда?
– Да есть тут одно местечко…– он подмигивает, указывая рукой куда-то за себя.
– Добро, веди.
Мы выходим на Знаменку. Ну, и куда ж ты меня, соратник, ведешь? Поворот, еще поворот…
– Пришли, Всеволод Львович.
Мы поднимаемся на второй этаж. Кузьмин ключом открывает дверь, и мы оказываемся в скромной квартирке. Готов поклясться, что он здесь не живет, но квартальный уверенным шагом подходит к рефрижератору и вынимает из него запотевшую бутылку водки, батман окорока, изрядный кусок сыру и большую селедочницу с селедкой. Выставив все это на стол, он по-хозяйски открывает буфет и к уже имеющимся "деликатесам" добавляются бутылка коньяку, лимон, пара яблок и банка с солеными груздями. Из буфета же вынута и коврига ржаного хлеба. Кузьмин машет рукой на стул:
– Прошу.
– Благодарю.
Мы словно заговорщики в молчании выпиваем по первой. Александр протягивает мне грузди:
– Домашние…
– Спасибо.
Грузди и в самом деле отменные. Но ведь не пьянствовать же он меня сюда привел?
– Соратник, ко мне из Синода приходили, расспрашивали о тебе.
Уже теплее. Промолчу, что еще скажет?
– Очень уж они тобой интересовались. – Кузьмин наливает еще по одной. – Смотри, соратник, между нами – темные они люди.
– Служить меня к ним зовут, – небрежно бросаю я, и внимательно слежу за реакцией. – Сегодня с самим Ворошиловым беседовал.
– А сам-то хочешь с ними служить? – Александр весь напрягается. – Сам, без учета того, что они предложили много всего хорошего?
– Извини, – я опрокидываю в рот стопку водки, но не чувствую вкуса, – извини, а откуда ты знаешь, что они мне что-то предлагают?
– Догадываюсь, – он отправляет в рот кусок селедки, – не в лесу, чай, живу. Так хочешь или нет?
А, да гори оно все огнем! Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут!
– Честно? Нет. Ты верно сказал: темные они люди. Предлагают много.
Кузьмин пытливо смотрит мне в лицо, затем расслабляется:
– Брат у меня там служит, – говорит он, понизив голос, – так вот, поначалу все ничего было, а теперь – везде измену ищет. И находит ведь…
Понятно. Что тут скажешь? Слыхал я про такие дела: словно перерождается человек, машиной делается…
– Ты если отказаться хочешь, сам не вздумай – не простят. Попроси кого из тех, кто чином повыше, чтоб забрали тебя. Причем, чтоб забрали официально: с повесткой, с документами, ну, сам знаешь… Ну, что, еще по одной – за Победу?
– За Победу! Слушай, соратник, а ты не боишься мне вот так?
– Боюсь, – он торопливо сует в рот кусок ветчины, и голос его звучит невнятно, – боюсь. Вот и на квартиру чужую тебя привел. Здесь не подслушают, здесь женщина одна живет… Но ты, вроде, человек хороший, а если и сдашь меня – что ж, значит, хоть на фронт попаду…
Я смеюсь. Хороший он человек, квартальный секретарь Александр Кузьмин.
– Слушай, а зачем ты ко мне хотел тогда зайти?
Он машет рукой.
– А, ерунда. У меня по плану была встреча медицинских курсов с героями фронта. А там очень милые девочки…
Он изумленно смотрит на меня, пытаясь понять: почему я хохочу как идиот. Милый соратник, ты просто никогда не возвращался к жене после полугодовой отлучки, особенно если жена – еще не старая, не ханжа и не страшна как смертный грех…
… Через день я получаю предписание от генерала-воеводы Миллера прервать отпуск и немедленно прибыть в распоряжение генерал-майора Махрова, в формируемую бригаду "Александр Невский"…
Подполковник Всеволод Соколов. Дорога.
Я смотрю в окно купе, и на ум приходят слова из гумилевских "Записок кавалериста": "Южная Польша – одно из красивейших мест России". Прав классик: места изумительные, хоть и тронутые войной. Вдоль полотна мелькают фольварки, изредка проносится новенький купол Божьего храма. И буйная весна, дружно грянувшая во все свои колокола…
Нас везут во Францию. Единство армий Союза еще не достигло столь заоблачных высот, чтобы передавать, пусть хотя бы и братской армии, самые последние, еще не до конца испытанные образцы новейшего вооружения. "Лягушки" и "томми" зарылись в неприступных бункерах линии Мажино? Вермахту нечего противопоставить броне и бетону? Камераден, мы спешим как можем. Мы – это отдельная тяжелая латная дружинная бригада "Александр Невский". Мы – это сорок три танка ЛК-1, двадцать четыре – ЛК-2 и двенадцать двухбашенных чудовищ ЗГ ("Змей Горыныч"). К нам приданы четыре полка ТАОН, а это целых восемьдесят восемь "Кутеповских кувалд" Б-4, которым ничего не стоит сказать "тук-тук, откройте" любой галльской сволочи. В каком бы бункере она не пряталась…
Нас везут через Львов, Тырнув, Краков. Львов мне нравится. Красивый город, старинный город. За два часа его не осмотреть. Но следов войны я совсем не вижу. Чистенькие улочки, опрятные дома.
С вокзала посылаю жене открытку. Полевая почта, цензура, военная тайна… А поверх всего наше обычное головотяпство: почтовая карточка с видом Львова! И откуда это я ее мог отправить? Не иначе как с Формозы!
Тырнув мы минуем ночью, и от этого города мне остается только впечатление от вокзального ресторана. Я и мой ротный, штабс-капитан Лавриенков, тщетно пытаемся отыскать обещанный на рекламном плакате "подлинный, изысканий арманьяк шестилетней выдержки". Первый раз нам приносят нечто подозрительно напоминающее самогон, для цвета подкрашенный луковой шелухой. После серьезного и вдумчивого разговора с официантом на столе появляется вполне приличный напиток. Бакинского производства. Мы орем и требуем метрдотеля. Дмитрий высказывается в том смысле, что он сейчас поднимет роту и устроит повальный обыск на предмет отыскания в данном ресторане аковцев, британских шпионов, иудеев и арманьяка. Метрдотель пытается его успокоить, клянясь лично проследить за поисками вожделенного напитка.
Арманьяк мы получаем минут за двадцать до отправления эшелона. Бутылка прихватывается с собой в качестве трофея, мы рычим нечто одобрительно-грозное мэтру и официантам и смываемся не заплатив по счету.
На маленьком разъезде, где я покуриваю на платформе, ко мне подходит пожилая русинка и протягивает горсть сморщенных сушеных яблок.
– Возьмите, пан офицер. Хорошие яблочки.
Я предлагаю ей рубль. Она вежливо но твердо отводит мою руку:
– Не нужно.
Тщетно пытаюсь ее уговорить. Потом спрашиваю, есть ли дети? Она кивает: есть дети, есть и внуки. Зову денщика. Он приносит мой пайковый шоколад. Отдаю ей завернутые в станиоль плитки:
– Для внуков.
Она кивает и аккуратно увязывает шоколад в чистый платок. Из последовавшего короткого разговора я узнаю, что во второй день войны поляки убили ее старшего сына, заподозренного в шпионаже. Спрашиваю, легче ли жить стало? Она несколько раз кивает: намного. Поляков разогнали, а ей и ее мужу, как пострадавшим от ляхов выдали корову и пять овец. Средний сын обзавелся своим хозяйством – получил бывший польский хутор. Проносится команда "По вагонам!". Русинка кланяется, а потом долго смотрит мне прямо в глаза. Ее лицо приводит на ум лики Богородицы со старинных образов. Какое-то отрешенное, надчеловеческое, с немыслимым взглядом… Она быстро трижды крестит меня и идет вдоль уже начавшего движение состава, мелким семенящим шагом, постоянно крестясь. Я гляжу ей вслед и в памяти всплывают строки:
