Марике развязала пояс у моего халата, распахнула пошире полы, и халат соскользнул с плеч, а потом принялась за дело с преувеличенным желанием, с той наигранной страстью, которая зрителям кажется единственно правдивой.

Я мысленно отсчитал тридцать секунд. Потом — долой ее халат. Медленно. Веду ладонями от самых ее плеч до попы. Она тем временем все еще на коленях.

Десять секунд. Я легонько ее толкаю, и она опускается на спину. Я ложусь сверху, но не прямо на нее, а на вытянутых руках, упираюсь ладонями в кровать, чтобы наши тела были хорошо видны. Она расставляет ноги, я приподнимаю сначала одну руку, потом другую, и она забрасывает икры мне на плечи. Теперь я двигаюсь взад-вперед, тоже немного расставив ноги, чтобы не заслонять самой важной точки, точки стыковки.

Считаю: раз, два, три. Это круги, которые кровать описывает вокруг своей оси.

После третьего круга пора менять положение.

Теперь публика желает видеть, как трясутся от моих толчков груди Марике. Раз, два, три: еще три круга. Апофеоз.

Я должен притянуть ее голову к моему члену. Слегка дергаю ее за волосы — это сигнал. Она чуть отодвигается, и вот торжественное завершение. Публика хлопает. Занавес закрывается. Марике вытирает лицо простыней.

Когда мы вернулись в гримерную, я крепко ее обнял и прошептал:

— Спасибо. Большущее спасибо.

Она нежно меня поцеловала. Эксгибиционисты опять улыбнулись нам с понимающим видом, Виржини посмотрела с изумлением, трудясь над новеньким, который, похоже, был не совсем в форме.

Массажистка меня проняла. Когда-то, наверно, она сводила с ума зрителей в зале, а теперь была вынуждена заскребать остатки своего обаяния, чтобы возбудить тех, кто шел на сцену: что называется, незаметная труженица!

Что я могу к этому добавить, господин судья?

В тот вечер мы повторили наше выступление в такой же последовательности: первая позиция, вторая, третья, потом опять первая — и конец.

И в последующие дни тоже. Ежедневно. В разное время. Утром, вечером, когда придется. Сегодня, например, начнем в десять вечера.

Нет, господин судья, не пытайтесь разыскать меня через полицию в театрах. Даром потратите время. Здесь действует молчаливое соглашение, по которому за порядком следят сами хозяева заведений. Полиция держится на расстоянии, чтобы не нанести ущерба коммерции, ибо полиция пугает клиента и обращает его в бегство. Нет, господин судья, вам не удастся изменить эту расстановку сил из-за какого-то бедолаги вроде меня. Вы же сами говорили: для них я не имею значения.

До свидания, господин судья.

МИНУТОЧКУ ГОСПОДИН СУДЬЯ НЕ ЗАКРЫВАЙТЕ ПОЧТУ ЭТО СТРАШНО ВАЖНО!

Меня осенило, когда я собирался отправить вам этот мейл. Как обычно, я прогонял текст через программу правописания, высматривая ошибки, когда на экране появилось красное подчеркивание, и благодаря одной из этих красных линий я, похоже, нашел разгадку всего. Кажется, я понял, как развивались события с самого начала и кто меня подставил.

Вот она, роковая фраза, выделяю ее курсивом:

«Да, пожалуйста, — продолжала Марике, — сними часы, дома в постели ты их никогда не снимаешь, но здесь так не принято».

Слово «Марике» оказалось подчеркнуто как ошибка. Правильно, в итальянском словаре его нет, но я уже успел на секунду зацепиться взглядом за это предложение, где дальше шло «сними часы». Часы с памятью, которые я никогда не снимаю, даже в душе, даже занимаясь любовью с Марике.

Механизм воспоминания непостижим, что-то годами дремлет в памяти и вдруг достаточно одного слова, услышанного или прочтенного в особую минуту, как оно пробуждается и получает новый смысл. Это что-то, о чем я собираюсь вам рассказать, спало в моем мозгу почти два года и теперь внезапно проснулось, вызванное к жизни тонкой красной линией под именем Марике. Думаю, что могу точно назвать день, когда у меня в памяти отложился этот факт: 12 декабря два года назад.

12 декабря два года тому назад, теперь я это знаю, я ужинал дома у Стеллы. Был четверг (я проверил в Outlook), и Джулиано играл в футбол. Сначала мы договаривались пойти ко мне и снова посмотреть «Delicatessen»,[27] потом она позвонила вечером около половины восьмого:

— Сегодня я так устала, что вернулась домой и залезла в ванну. Теперь сижу в купальном халате и совсем не хочется выходить на улицу. Давай ты ко мне придешь?

— Ладно, только мне нужно забежать домой за DVD.

— Бог с ним, с диском, можно мы лучше поласкаемся?

Еще бы нельзя, мы же все-таки любовники!

Когда я пришел, она все еще была в халате, а под халатом — ничего. В вырезе виднелась грудь, но не полностью, а только прекрасное полукружие снизу. Стол уже был накрыт, как и в первый вечер: синие хрустальные фужеры, бамбуковые салфетки и синие, под цвет фужеров, тарелки.

— Сегодня суши, — объявила она, обнимая меня. — Я его заказала в том японском ресторане, куда мы на прошлой неделе ходили с Джулиано.

Ужинать мы кончили быстро. Обоим хотелось скорей перейти к любви, так, во всяком случае, мне казалось: сегодня я уже не уверен, что ей хотелось того же. Однако, по крайней мере, она старалась произвести такое впечатление.

Мы перешли в спальню. Она сбросила халат, я разделся, вернее, меня раздела она, не переставая целовать.

Потом вдруг, когда я провел рукой по ее спине, она вскрикнула:

— Ай! Опять эти проклятые часы. Ты меня поцарапал застежкой. Что же это такое, разве нельзя их снять раз в жизни?

Я моментально снял часы и положил на тумбочку, смутившись, как неосторожный мальчишка, которого отчитала опытная женщина.

Но близость тут же вернулась.

Мы погасили свет, занялись любовью и потом уснули обнявшись.

Ничего больше об этой ночи я не помню, разве что через стеклянную дверь комнаты видел, как зажегся свет в ванной, потом погас, и наконец услышал, как возвращалась Стелла. Она легла, и я привлек ее к себе: она все еще была раздета.

Наутро я искал часы на тумбочке, они лежали там же, где и накануне, но циферблатом вниз. Я никогда их так не кладу — привычка, отец меня в детстве предупреждал, что так поцарапаешь стекло. Тогда я подумал, что это Стелла их перевернула, ставя что-нибудь на столик, теперь думаю по-другому, но то, что я думаю, ужасно, отвратительно, постыдно.

Я нарисую вам сцену, господин судья, другую сцену другого преступления, первого, которое лежит в основе всего остального.

Мы со Стеллой занимаемся любовью, выражаясь точнее, она мне дает. Потом, у меня на груди, притворяется спящей. А потом поднимается и в темноте берет мои часы, которые перед тем заставила снять. Несет их в ванную и там передает Гуиди.

Какая мерзость, господин судья! Гуиди сидел там с самого начала, притаившись где-то в комнатах, подсматривал, как мы целуемся, слышал наши слова и даже стоны.

Знаю, что теперь, когда я трахал мою женщину на глазах сотни человек, мне не следовало бы переживать из-за подобных вещей, но здесь-то совсем другое дело. Мы с Марике продаем нашу близость, Мирко у меня ее украл, нет, хуже, в тысячу раз хуже: нашу близость ему походя бросила Стелла. Наша любовь, оказывается, всего лишь обертка для чего-то куда более ценного, обертка, которую можно выкинуть.

Стелла, моя Стелла, выходит голая из комнаты, не одеваясь, чтобы не вызвать подозрений: зачем это вдруг ей одеваться в натопленной квартире, где мы одни? Но мы не одни, и Стелла, моя Стелла, стоит голая под взглядом Мирко Гуиди, показывает грудь, узкие бедра, нежный светлый мысок. И протягивает ему часы.

В соседней комнате у Гуиди включен компьютер, вирус уже готов, достаточно его перенести. Он вставляет флэшку из моего «крауна» в USB-порт, и файл начинает загружаться: час тридцать семь. С этой минуты моя жизнь кончена.

Стелла возвращается в постель и позволяет себя обнять. Стелла позволяет себя обнимать еще больше месяца, до самого 16 января, опять-таки чтобы не вызвать подозрений.