Достоуважаемый Виктор Александрович!

Вчера получил от Вас письмо, которое Вы написали мне, «переговорив с своими коллегами», результатом чего вышла прибавка в расчете за «Аскалонского злодея». По правде сказать, Вы поступили и справедливо и дружески. «Аскалонский злодей» теперь перед Вами, и Вы можете убедиться, чего мне стоит вещь даже после того, когда она принята от меня редакцией, так что я мог бы о ней уже и не беспокоиться. Очень ценю Ваше дружеское участие и очень благодарен Лаврову. Прошу Вас сказать ему об этом и поблагодарить от меня. «Злодей», по моему мнению, лучше «Зенона», хотя они оба сильны в своем роде. Кстати прибавлю, что «Зенон» под иным заглавием пропущен к печати предварительной цензурой, весь и без всяких сокращений. Вот что делается в нашем благоустроенном государстве!.. В VI томе «толстопузые», говорят, все измарали, — даже «Захудалый род», печатавшийся у Каткова в «Русск<ом> вестнике».

Ваш Н. Лесков.

Достоуважаемый Алексей Сергеевич!

По обстоятельствам, касающимся издания, с которым надо предпринять что-либо решительное, я чувствую надобность с Вами видеться и говорить. Но я так болен, что Бертенсон безусловно запрещает мне всходить на лестницы и чем бы то ни было волноваться (у меня грудная жаба). При всем этом дело столь серьезно, что я хочу быть у Вас, несмотря на воспрещение врача, и прошу Вас назначить мне день и час, когда Вы можете уделить мне 10–20 мин. времени для делового переговора, без посторонних или при Алексее Петровиче.

Прошу Вас оказать снисхождение моему болезненному состоянию и устроить это свидание в эти же дни, когда я чувствую себя немножко полегче.

Ваш покорный слуга

Н. Лесков.

Любезный друг, кум и благодетель!

Посылаю Вам стихотворение Фофанова, которое висело у меня, прикрепленное на стенке над рабочим столом. Оно написано не одному Салтыкову, а вообще «отошедшим», и появилось в печати после смерти Андрея Алекс<андровича> Краевского. Мне оно очень нравится…

О происшествии с «Зеноном» я сказал Суворину, который возмутился этим и хотел говорить с «важным приставом».

О VI томе все еще нет официального ответа. VII готов. Здоровье плохо, но духом бодрюсь, а Вы же о господе превозмогайте, и мир божий да живет в сердцах Ваших. Смирения же нашего не испытуйте.

Старец ересиарх Николай.

Достоуважаемый Алексей Сергеевич!

Больше всего оживляет меня Ваше участие. Его я не забуду и за него благодарю. А что выйдет, — к тому отношусь спокойно и ничего хорошего не жду. Эти люди и злы, и подлы, и без вкуса. Я не схожусь с Вами во взгляде на них и очень боюсь, что я их понимаю верно. Но будем делать, что можно. Останавливаться нельзя, а, напротив, надо поспешать — дать в этом году еще два другие тома, VII и VIII. Седьмой уже готов, а VIII Неупокоев видит возможность выпустить к декабрю, но ему нужно для этого Ваше приказание. Прошу Вас об этом, ибо это нужно, так как условлено с подписчиками, что на 1890 год останутся только три тома (в нынешних обстоятельствах это будут IX, X и VI). Иначе мы явимся не устоявшими в своем обещании, а это дурно влияет на публику. Будьте милостивы: повелите, чтобы VIII том немедленно начинали.

И еще: в виду заходивших толков о пропуске «Зенона», вырезанного в ноябре 1888 года из «Русской мысли», позвольте напечатать в газете прилагаемое известьице, которое имеет целью закрепить или фиксировать ходящие толки в их настоящем характере. Не откажите мне в этом. Маленькая реклама «Живописному обозрению», мне кажется, для «Нов<ого> вр<емени>» ничего не значит.

Преданный Вам

Н. Лесков.

Достоуважаемый Вукол Михайлович!

Усердно прошу Вас переменить эпиграф у «Аскалонского злодея». Вместо тяжелых и малопонятных немецких строф прошу Вас поставить две выписочки по-русски из Лукреция и из Ломброзо. Пожалуйста, не упустите сделать это и обратите внимание на корректуру.

Листок с новыми эпиграфами здесь прилагается.

Преданный Вам

Н. Лесков.

А. Д. Неупокоев был у меня вчера вечером и передал мне, чтó Вы написали на мáрже обложки VII тома. Я ему ответил, что это хорошо и что пусть так и будет. Вообще я на все согласен, как Вы хотите. Я не думаю, чтобы вышло много хорошего, но разделяю Ваше мнение, что после известного Вам разговора — лучше помолчать. Того же самого буду держаться и я. — О заметке в «Петербургском листке» я узнал только вчера, и то благодаря Гайдебурову, который прислал мне эту вырезку. Я так болен, что мне все это сделалось как чужое. Я очень благодарю Вас за обещание защищать меня от обиды. Это мне очень полезно и делает честь Вашему сердцу. Просить за себя очень тяжело и иногда вовсе непосильно, но заступиться за другого — иное дело. От этого человек с справедливостью в душе не станет удаляться. — На большое письмо Ваше я мог бы ответить Вам многое и, может быть, показал бы, что Вы не во всем правы, но думаю — для чего это делать? Что Вам многое не нравится в том, что я написал, — нет ничего странного. Я писал 30 лет и, вероятно, написал много дурного. Люди, гораздо более меня одаренные, и те недовольны собою, и я собою очень недоволен. Много дурного. Но напоминать мне об этом часто, и в то время, когда печатается издание и претерпевает препятствия, а я болен болезнью, которая, вероятно, не пройдет, — это мне кажется напрасно, жестоко и некстати… По-моему, это все равно что позвать человека к своему хлебу-соли и попрекать его или сказать: «Сядь ты где-нибудь так, чтобы я тебя не видел: я ведь едва сношу твое присутствие». Раздражение, которое Вы обнаруживаете, очень подобно этому, и я решительно не могу придумать ничего для того, чтобы дело шло иначе. Знаю одно, что я тут ни в чем не виноват. Укор Ваш за мое слово о «небоязни» признаю справедливым: я сказал сгоряча и не обдумавшись: я боюсь иметь боязнь. Писавши Вам, я позволил себе сказать так о равнодушии к утратам и разорению. Рисоваться мне этим не для чего. Я всегда работаю усердно, и много у меня отнимают: я стараюсь переносить это по возможности спокойно. Иначе было бы еще хуже, чем есть. Я много видел злого и привык к этому. Я думаю, что это довольно просто. Что есть «бог» во всю его величину — это нам непонятно, «ибо длиннее земли мера его», но что он есть про мою нужду — это мне ясно и понятно. Все это я как-то упомянул по порыву душевному, но, конечно, без всякого желания сказать Вам что-либо досаждающее. Я всегда стараюсь избегать этого со всеми людьми. Для чего же Вы сердитесь? Мы одинаково пожили на веку и мнений друг друга изменять не можем. Разве за это можно уязвлять человека?.. Что такое Добродеев и при чем он? Разве я не знаю, чтó он и чтó Суворин? Я только тогда и увидал Д—ва, когда Шеллер привез его ко мне заплатить мне деньги. Ранее я его и не знал и думаю, что значение таких людей в журналистике столь скромно, что о них говорить и не говорить — это все равно. Если бы Вы сами не сказали мне (у меня), что «об этом стоило бы заявить», — я не послал бы Вам и заметки. Послал потому, что Вы говорили. Вы передумали, — и то хорошо, и я даже рад, что Вы передумали и что заметка не напечатана. В чем же тут досада, обида, раздражение? Как Вы можете это включать в «мелочи своей архиерейской жизни»?! Я считаю эти вещи за простые предположения сделать так или иначе и повторяю, что Вы сделали хорошо. — Затем ничего больше не скажу, кроме того, что мне очень тяжело видеть раздражение во всех Ваших ко мне отношениях и что постоянство Ваше в этом настроении меня не обижает, но огорчает: я не хочу давать Вам лишнего повода смущать покой Вашей больной и самоистязующей души. Я все 30 лет дорожил миром и приязнью с Вами и никогда не искал от этого никакой корысти. Вы это знаете. Я ничего себе не выкраивал. Я помню две минуты в нашей жизни, когда мы пошли друг к другу… Вероятно, мы тогда не думали, что мы дурные, жестокие люди. Поэтому только я и не верю, когда мне говорят, что Вы меня «совсем не знаете». А поверить бы следовало и можно.