Лжесмир<енный> Н. Лесков.

Посылаю Вам № „Новостей“ с напечатанным письмом П. В. Засодимского. Можно от всей души послать проклятие гусю, который дал перо для начертания этого слабого, широковещательного, бесстильного и „недостигательного“ письма! — Какой враг мог надоумить этого доброго и почтенного человека выступить с таким бабьим объяснением! Стоило молчать двадцать лет, чтобы прорваться в таком задорно-слабом и горделиво-обидчивом письме… Вот уж именно его противнику даже „черт детей качает“… И зачем это всех за хвосты, и Суворина, и Жителя, и т. д. И зачем же гордость? Зачем еще: „я имею право гордиться“?.. Это что за глупость? Какое это может быть „право гордиться“? Вот тебе и христианство, и гуманность, и Лев Толстой!.. Все сразу к черту и к матери в штаны!.. Как же этого карася не жарить и не переворачивать, когда он сам на сковородку лезет. — Чудесно отписался, и ходи до новых веников „дядюшкой-болтушкой“.

Бедный старик!

Достоуважаемый Карл Андреевич.

Возвращаю Вам подписанный мною экземпляр условия между мною и Вами. Да будет оно долгоденственно и благоуспешно. Письмо Ваше принесло мне особенное удовольствие тем, что в нем я увидел „коего духа есте“. Усматривается это из описанного Вами разговора с Вашею супругою „о Феодоре и Абраме“. Женщины наибольшею частью „практичны“, отчего, по замечанию Гейне, они, даже идучи в театр на трагедию, „все-таки запасаются чем-нибудь съестным“, — и это выходит недурно. Практически „на сей день“ супруга Ваша основательнее нас в суждении об Абраме, но при отношении к делу „в долготу дней“ — правда окажется на нашей стороне, хотя и я закажу работу охотнее немцу или русскому, чем еврею. Дело в том, что история Федора и Абрама такова и в Прологе (VII век), откуда я взял эту фабулу. Потом: „Истинно не то, что есть и было, а то, что могло быть по свойству души человеческой“ (Лев Толстой), и наконец: „Прими их лучше их достоинства, — ибо если всякого принимать по его достоинству, то не останется ни одного, который не заслуживал бы порядочной оплеухи“ (Шекспир, „Гамлет“). По этому „большому масштабу“ мы с Вами в наших желаниях умирить людей действуем, кажется, не в наихудшем настроении. Я в моей жизни знал двух-трех евреев — людей высокой пробы, но согласен с Вашею супругою, что % дурных людей в еврействе чрезвычайно велик. К сожалению, тут невозможны точные сравнения. Я не люблю и русской нравственности, особенно московской, и питаю отвращение к прусскому солдатству и к остзейскому баронству, но надо избегать племенного разлада. „Единство рода человеческого“, — что ни говорите, — не есть утопия; человек прежде всего достоин участия, потому что он человек, — его состояние я понимаю, к какой бы национальности он ни принадлежал. „Родство же духовное паче плотского“. Попы сделали из этого глупость, а истинный смысл тот, что человек, родственный мне по мысли, — роднее того, который одного со мною племени, но настроен совсем иначе, как я. Вот это и значит „родство духовное“ и „родство плотское“. В Орловской и Тульской губернии крестьяне говорят удивительно образно и метко. Так, например, баба не говорит о муже: „Он меня любит“, а говорит: „Он меня жалеет“. Вдумайтесь, и Вы увидите, — как это полно, нежно, точно и ясно. Муж о приятной жене не говорит, что она ему „понравилась“, а говорит: „Она мне по всем мыслям пришла“. Смотрите опять — новая ясность и полнота… „Красота что линючий цвет сбежит“, и „богачество изжиться может“, а уж как „она мне по мыслям“, так чтó этого лучше и кто ее заменит. Духовное родство это и есть друг другу „по мыслям прийти“, и тогда „несть ни эллина, ни иудея, а все Христос“, ибо „мысли“, то есть управляющее нами настроение, в нем, а он „сын плотника из Назарета, и мы это знаем“. А он их отлично знал, от них замучен, и за них молился, и ими нам передан гораздо лучше, чем греками. Попросите от меня у супруги Вашей снисхождения тем, за кого господь наш плакал и молился. Почтительно целую руку ее на этой просьбе „Христа ради“.

С „Левшой и блохой“ трудно будет Вам справиться. Тут знания немецкого просторечия недостаточно. Что Вы сделаете с созвучиями и игрой слов: „клеветон“ вместо фельетон, „спираль“ вместо спертый воздух, „досадительная укушетка“ и т. п. Конечно, что-нибудь выйдет, но общего тона такой вещи передать на ином языке нельзя. А Вы возьмите-ка „Смех и горе“ — вот это все переложится, и будет и весело, и забавно, и приятно, и даст целую массу русских положений и характеров. Книга должна быть в магазине „Нов<ого> вр<емени>“ и стоит 1 руб. Издание все в подборе.

Бог Вам в помочь.

Н. Лесков.

Алексей Сергеевич!

Я получил Ваш запоздалый ответ на вопрос об апокрифе. Я не думаю Вам что-либо навязывать, а, ходя по комнате, вздумываю иногда „послужить“ чем-нибудь приятельственному изданию и пишу Вам в таких случаях. Обижаться и раздражаться на меня Вам нечего и не из-за чего. Гр. Л. Н. Т<олстой> не считает меня разномысленным с собою в вопросах веры, а, напротив, — считает близким ему. „Хвалю (пишет он мне), что Вы стоите на пути и пишете так, что Вас запрещают“. По-моему, это, однако, очень худо. Апокрифы все „грубы“, или, лучше сказать, — детственны, но без них не понять бы: откуда взялись „сужекты лиц“ и „пэозажи природы“ в нашей древней иконописи, ибо все эти „сужекты“ и „пэозажи“ сделаны по апокрифам, н „Запеч<атлеиный> ангел“ ими полон, и однако он нравился — и царю и пономарю. И ныне царь закупает иконы у Постникова и их развешивает в церкви Аничкова дворца и „дивуется: что это такое и откуда сочинено“! Я и подумал: „сём-ну мы ему это разъясним!“ А как Ваше с нашим не в лад, то мы со своим и назад. — Веры же во всей ее церковной пошлости я не хочу ни утверждать, ни разрушать. О разрушении ее хорошо заботятся архиереи и попы с дьяками. Они ее и ухлопают. Я просто люблю знать, как люди представляют себе божество и его участие в судьбах человеческих, и кое-что в этом знаю. Общество все апокрифическое всегда интересует, и Вы это не хуже меня знаете; а если есть опасность, что обществу и царю понравится, да пономарю не понравится, — так Вы взяли бы да так просто это и сказали. Оно было бы и ясно, и прелюбезно, и мне не обидно, и Вашего разума и духа достойно. Я думаю, что тут все дело не в Вас, а в „пономаре“… А то бы Вы и „клин“ и блин — все бы взяли бы и напечатали и были бы правы перед судом разума и совести. Только отчего это Вам как бы противно — так просто и сказать, как оно есть?!. Ой, грехи, грехи тяжкие! Прежде Вы такой не были! Можно было с Вами говорить, как с Катковым или с Аксаковым…

Форма рождественского рассказа сильно поизносилась. Она была возведена в перл в Англии Диккенсом. У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до „Зап<ечатленного> ангела“. С „Запеч<атленного> ангела“ они опять пошли в моду и скоро испошлились. Я совсем не могу более писать этой формой. Я Вам попробую прислать описание одного истинного „доброго дела“. Оно проще, но зато трогательнее, чем вымысел. Это будет небольшое место и с именами, которые известны в городе.

Корректуры „Инженеров“ отдал. — Надо бы спешить их отпечатанием.

Вы со мною поступили немилосердно, как Давид с Урием: увидали у меня одного истинного доброхота и того отняли. Надо Вам было шутить такою серьезною вещью, как место, которое мне обещал дать Атава!.. Вот он и рассердился на меня, и этого места теперь у меня через вас не будет!.. Зачем Вы это учинили?

Немцы мне прислали 500 талеров. Весьма своевременно! Это мне „Скоморох Памфалон“ станцевал.

Всегда лжесмиренный слуга Ваш

Н. Лесков.