– Жабакуара?
– Жабакуара! – г ответили они.
Тогда он открылся им и рассказал, что негры-музыканты пустились в путь, но лесные капитаны с оружием и собаками устроили на них засаду. Как быть?
– Пойдем туда! – в один голос ответили каиафы.
Извозчик свистнул. К нему подошли несколько человек. Перекинувшись парой слов, все они миновали площадь с возвышавшимся на ней зданием цирка, где представление было в самом разгаре, и вышли на боковую улицу, которая только застраивалась и где еще не было табличек. Домишки здесь отстояли друг от друга на добрых сто метров, а пространство между ними занимали огороды. По обеим сторонам были прорыты глубокие канавы, наполненные зеленоватой дождевой водой. От домов к проезжей части улицы были проложены деревянные мостки. Через несколько домов освещения уже не было, да и вообще оно, казалось, служило лишь затем, чтобы сделать улицу еще темнее.
В темноте шли осторожно. Время от времени приближалась какая-нибудь тень и спрашивала:
– Жабакуара?
Они отвечали «Жабакуара!» и шли дальше. Вскоре их встретил Антонио Бикудо, аболиционистский руководитель из Браза, и пожаловался:
– Мы здесь уже несколько часов. Негры вышли с площади Луз еще в сумерки, но от них до сих пор нет известий. Если их вовремя не предупредить о засаде, они попадут прямехонько в лапы этих подлецов лесных капитанов…
Не успел он произнести эти слова, как вдалеке появилась наконец группа негров. Встретив первых каиаф, негры остановились, переговорили и уже вместе с ними осторожно двинулись дальше. Толпа росла – подходили все новые каиафы. Однако не успели негры дойти до первого фонаря, как послышался лай и огромные псы, специально обученные для охоты за рабами, бросились на них. Негры в ужасе прыгали в канавы, расплескивая дурно пахнущую, грязную воду. Сразу же вслед за собаками появились лесные капитаны в сапогах и широкополых шляпах и кинулись на негров, нанося им удары дубинками. Однако каиафы – извозчики, печатники, студенты и мелкие торговцы – взялись за оружие. Началась стрельба.
Касапава, который уже не раз оказывался в таких переделках, посоветовал неграм не сворачивать с пути и, пока каиафы сдерживали лесных капитанов, быстро вывел их с поля боя. Когда негры добежали до здания цирка, он собрал их и спросил;
– Все здесь?
Проверили, не отстал ли кто.
– Все.
Как было заранее договорено, Касапава провел беглых музыкантов в цирк, и, пока шло представление, он и другие извозчики постепенно вывели их, одного за другим, и проводили в убежища.
Это происшествие весь вечер оживленно комментировалось в кафе и тавернах города. Рассказывали, что в схватке было ранено несколько лесных капитанов.
Во время стычки Лаэрте потерял своего спутника и решил вернуться домой. Он был по колено в глине. Этот вечер запомнился ему на всю жизнь не только потому, что он впервые участвовал в схватке с лесными капитанами, но и потому, что впервые объяснился в любви и узнал, что ему отвечают взаимностью. Он был вне себя от радости, время от времени останавливался, улыбался усеянному звездами небу и повторял слова Лу, которые пели у него в душе.
После долгого пути он вышел к театру Сан-Жозе, где еще продолжалось собрание аболиционистов. Студенты, охранявшие входы в театр, узнав Лаэрте, окликнули его.
Он рассказал им о происшедшей стычке, и это известие быстро распространилось среди аболиционистов, заполнивших театр. Лаэрте вошел внутрь и поднялся на галерку. Ораторы говорили о том, что невольники, направляющиеся в Жабакуару, приближаются к городу. Необходимо помочь им. Вопреки распространяемым слухам они не напали ни на одно поместье, хоть и испытывали жестокие муки голода. К Сан-Пауло подходит больше тысячи голодных людей, они падают от истощения на дорогах.
Зал зашумел. На сцену вышел Шисто Баия. Лаэрте вспомнил, что он уже видел этого прославленного комика в «Корво». Его выступления особенно ценились молодежью. Актер был в сюртуке и домашних туфлях. Изображая заядлого фазендейро, он принялся вовсю ругать аболиционизм и аболиционистов. Каждая его фраза сопровождалась взрывами хохота присутствующих. Иронически комментируя события – якобы с точки зрения рабовладельца, – он преподносил аудитории острые политические анекдоты, которые на следующий день повторял весь город.
Лаэрте покинул театр и, перебросившись несколькими словами со студентами, стоявшими на углу, направился домой. Улица Табатингуэра выглядела пустынной. Злополучная стена снова была покрашена и при свете луны казалась серебристой. Лаэрте захотелось написать на ней что-нибудь, он поискал в карманах карандаш, но не нашел. Так, в приподнятом настроении он дошел до дома сеньора Нунеса, открыл дверь и, повесив на вешалку шляпу, поднялся по лестнице к себе.
В комнате на столе он нашел письмо от отца. Дома все здоровы, свое обычное недомогание он приписывает старости. Несколькими строками ниже сеньор Алвим сообщал о побеге невольников, они ушли все поголовно. Даже Женовева, которая выросла на фазенде, даже Салустио, с которым обращались, как с сыном!.. Отец называл их неблагодарными. Теперь, добавлял он, ему приходится нанимать беглых рабов с других фазенд.
Лаэрте на минуту прервал чтение и задумался: «Значит, Салустио среди тех, кто направляется сюда… Завтра, не позднее, я его встречу среди беглецов…» – и затем продолжал читать дальше. Отец жаловался на все ухудшающееся финансовое положение семьи. Он советовал сыну усердно учиться и быстрее закончить университет, ибо иначе ему придется вызвать его на фазенду. Письмо завершалось следующими словами: «Вот результат аболиционизма, твоего и других безумцев, сбивать с толку негров и обрекать фазенды на запустение!»
Лаэрте почувствовал горечь от этих слов и, улегшись в постель, предался размышлениям о доме. Мать теперь уже не расхаживает по кухне среди негритянок. Отец, сидя по вечерам в столовой с развернутой «Провинсия», уже не слушает доклады надсмотрщика; конечно, Симона – эту чуму – выгнали с плантации. И мысли о стариках родителях навеяли на Лаэрте глубокую печаль. Наконец он заснул, и в глубине его сердца возникла песенка, которой мать убаюкивала его в детстве…
Вылезай из-под крыши,
Злой маленький бука…
Ему снилось пастбище ночью. От лунного света под деревьями вытягиваются темные тени. Трава покрыта жемчужинами росы. Зензала не подает никаких признаков жизни, и, словно биение сердца, в тишине отчетливее, чем всегда, слышится шум жернова… Ах, какое бесконечное спокойствие!..
Неожиданно Лаэрте проснулся и сел на постели. В ночной тишине на улице раздались два выстрела, один за другим. Кто-то хрипло закричал:
– Вот тебе, получай, мошенник!
Затем послышались крики ужаса и стоны.
Лаэрте подбежал к окну и распахнул его. Легкий туман окутывал улицу. В предрассветном сумраке он увидел трагическую сцену: сеньор Тейшейра, домовладелец, с ружьем в руке, взволнованный, расхаживал из стороны в сторону. У стены ничком лежало худое, черное тельце в лохмотьях, с бумажной шапкой на голове. В руке у негритенка еще была зажата кисть, рядом на мостовой лежала перевернутая банка с краской.
– Калунгу убили!
На побеленной стене явственно было видно первое слово недописанной фразы:
СВОБОДА…
В соседних домах тоже открылись окна. По улице бежали люди. Кто-то вскрикнул:
– Держите убийцу!
Только тогда сеньор Тейшейра, видимо, понял, что он наделал, и бросился бежать, стуча толстыми подошвами по камням мостовой. Несколько человек кинулись ему наперерез. В нежно-опаловом предутреннем тумане удалялись тревожные, бередящие душу крики:
– Держите убийцу!
Сеньор Нунес и дона Синьяра вбежали к Лаэрте и оттащили его от окна. Затем плотно закрыли створки.
Так трагически погиб самый маленький, самый скромный революционер.
Смерть Калунги прошла незамеченной; город бурлил – колонна беглых рабов приближалась.
