– Истажио! – взревел Орландо.

Ответом был тот самый треск, от которого даже на таком расстоянии зазвенело в ушах. На вершине валуна что-то ярко блеснуло, полетели осколки.

Филиппа во все глаза уставилась на итальянцев. Они бешено жестикулировали, стараясь перекричать друг друга. Наконец Орландо выхватил из-за пазухи своего помощника кожаный кошель. От рывка тот открылся, и содержимое – какие-то небольшие легкие предметы – разлетелось во всё стороны, затерявшись в высокой траве. Орландо рухнул на колени и начал шарить вокруг, Хью поспешил на помощь. Вместе они снова наполнили кошель, после чего итальянец продолжил прерванный разнос. Немного послушав, Эдме повернулась и зашагала прочь. Поравнявшись с Филиппой, она возвела глаза к небу и покачала головой.

Хью сделал знак Филиппе последовать ее примеру, и они поспешно удалились. Выйдя из-под деревьев, он достал и показал ей один из предметов, обнаруженных в траве.

Это был свернутый в плотную трубку пергамент, туго закрученный бечевкой. Из одного конца торчал обрывок шнура. Хью рассек пергамент кончиком ятагана и обнаружил, что внутри находится темный порошок. На ладони он слегка поблескивал.

– Я припрятал несколько штук.

– Это еще что такое? – удивилась Филиппа.

– Как-то я познакомился с монахом-августинцем, из миссионеров. Он забирался так далеко на восток, как никто прежде. Приходилось ему бывать и в Китае. Там к празднику делают хлопушки – красивые двухвостые пакетики, которые взрываются, если поджечь шнур.

Из-за деревьев появился Орландо Сторци, все еще красный от гнева. Он толкал перед собой понурого Истажио, бормоча себе под нос что-то невнятное, но очень сердитое.

– Stupido… stupido… – расслышала Филиппа и улыбнулась тому, что на каждом языке существует слово «дурак».

– Еще на два слова! – Хью ухватил его за рукав.

Дав на прощание Истажио тычка, итальянец остановился.

– Сколько ни повторяй, что необходимо держать все в… в…

– В секрете, – подсказал Хью.

– Вот именно! Ну, как ему объяснишь, что мы работаем не для того, чтобы произвести впечатление на эту глупую гусыню!

– Не это ли подожгло вашу римскую лабораторию? – спросил Хью, раскрывая ладонь с порошком.

– Если леди Клер узнает, что вы это видели… – Орландо закатил глаза.

– Вот, значит, для чего все ваши опыты. Вот для чего им здесь. Вы работаете над новым оружием!

– Я не могу дать вам ответ, – виновато сказал Орландо. – Возникнут… неприятности.

Внезапно Филиппу осенило.

– Леди Клер хотела сбить нас с толку! Она рассказала нам о ваших опытах, но лишь в общих чертах и, не касаясь того, чем именно вы заняты у нее в подвале.

– И нарочно подстроила, чтобы мы проникли в подвал, скрыв все свидетельства вашей работы, – поддержал Хью. – А я, как болван, попался в ловушку! Скажите же теперь, к чему все то, чем вы занимаетесь?

– Не могу! Я дал… volta di segretezza.

– Вы поклялись хранить тайну?

– Если станет известно, что я проболтался… – Орландо развел руками. – Вы и так слишком много видели!

– Но не по вашей вине. К тому же это не в наших интересах – доносить на вас леди Клер. Не советую и вам признаваться в том, что здесь случилось.

В глазах итальянца затеплилась надежда. Навлечь на себя неудовольствие Клер означало бы потерять все, что он только что заново обрел. Молчание сулило безопасность.

– Я готов запечатать свои уста, – сказал он торжественно.

– Вам не следует работать на Клер, – тихо произнесла Филиппа.

– То есть как? – изумился простодушный метафизик, – В этом вся моя жизнь!

Она невольно подумала: еще один дядюшка Лотульф! Тот тоже видел во всем лишь пищу для ума и не, задумывался, как могут быть использованы плоды, его трудов.

– Результаты ваших исследований могут нанести большой вред людям.

– Как можно! Новое знание – это всегда польза! Новый опыт – это бесценный дар людям!

– Вот и я так думала, – вздохнула Филиппа. – Когда еще мало знала жизнь.

Филиппа проснулась от невыносимой духоты. Вечер выдался на редкость знойным, неподвижный воздух напоминал густой теплый кисель. Плотная ночная рубашка облепила ее мокрое от испарины тело.

С минуту Филиппа прислушивалась, не зная, что ее разбудило, но тут рядом шевельнулся Хью, и все стало ясно. Он лежал, прижимаясь к ней, и восставший жезл его плоти терся о ее бедро. Филиппа напряглась, готовая отпрянуть, потом постепенно расслабилась.

С тех пор как они решили остаться друзьями, Хью вел себя безупречно и не пытался предпринять ничего более интимного, чем простое объятие. Но на этот раз он недвусмысленно терся о ее тело своей напряженной плотью, словно желал близости, словно безмолвно просил ее об этом!

– Хью!

Он сильно вздрогнул. Значит, он спал, а она не сообразила этого, потому что не видела глаз под упавшими на лицо волосами.

– Прости! Мне… кое-что снилось.

Хью отодвинулся, что было непросто на узкой кровати, однако физический контакт был нарушен. Теперь он лежал на спине с согнутой ногой, пытаясь скрыть, что с ним происходит.

Филиппа уселась и собрала волосы, местами влажные от пота, сожалея о том, что не заплела их перед сном. Потом украдкой бросила взгляд на Хью. За все эти ночи она впервые видела его без рубахи. Он всегда спал одетый – возможно, потому, что хотел, чтобы она забыла о шрамах на его спине. Сегодня, однако, он наполовину разделся из-за невыносимой жары. Тело его влажно блестело – прекрасно сложенное мужское тело, закаленное нелегкой жизнью. Полоса света из окна падала на выпуклые грудные мышцы и на плоский живот. Закинутые за голову руки тоже были могучие – руки воина. От Хью веяло неистовой силой сродни той, что несет в себе хищное животное. Он был красив, но не красотой статуи, изображающей героя, а скорее как дремлющий в ночи лев.

Филиппа поднялась.

– Хочешь пить?

Хью, не открывая глаз, отрицательно покачал головой. Она выпила целый кубок, затем налила немного воды в фарфоровый таз и умылась. Ночная рубашка неприятно льнула к телу, хотелось избавиться от этой раздражающей помехи. Это желание удивило девушку – она никогда не спала без одежды, даже в самую жару. Но почему бы и нет? Как приятно будет лечь на прохладную льняную простыню! Солома станет колоть кожу, но не сильно, а щекотно, и если в щель окна подует ветерок, он коснется тела, как ласковая рука…

Филиппа оглянулась. Хью лежал в той же позе, и его штаны были натянуты в паху. Что ему снилось, когда она разбудила его?

Отражение в небольшом зеркале заговорщицки улыбнулось ей. Филиппа сбросила ночную рубашку, ожидая, что почувствует себя беззащитной и уязвимой, но, наоборот, ощутила какую-то необъяснимую уверенность в себе.

Испарина неприятно раздражала кожу. Она смочила в тазу кусок чистой ветоши и отерла шею, плечи, руки. Груди слегка налились, когда она прикоснулась к ним холодной тканью, и соски затвердели. Вода струйками потекла по животу и ногам. Филиппа собрала волосы за спину и заплела в одну толстую косу, потом повернулась к постели.

Хью лежал в той же позе, но теперь он смотрел на нее – с таким видом, словно воочию увидел, как с неба на распростертых крыльях спустился ангел.

– Это неразумно, – произнес он тихим и чуточку хриплым голосом, когда она приблизилась, села рядом и положила руки ему на плечи. – Ну и пусть! Когда их объятия разжались в третий раз, в окно струился яркий свет дня. Несколько минут они просто лежали рядом, мокрые с ног до головы, усталые, тяжело дыша. Филиппе казалось, что тело ее поет, как инструмент, настроенный руками опытного музыканта. В эту ночь Хью заставил звучать такую музыку, о которой нельзя было рассказать словами. Когда он нащупал и сжал ее откинутую руку, пальцы его дрожали от еще не ушедшего напряжения. – Боже мой… – только и прошептал он. Ночью, когда он сказал, что это неразумно, она испугалась, что совершила ошибку и будет отвергнута. Но уже через мгновение Хью отбросил всякое благоразумие. Изголодавшись по ласке, он схватил ее в объятия с какой-то неистовой жадностью и целовал до тех пор, пока она не задохнулась. Она попыталась расстегнуть его исподнее, но не справилась с этим, и ее нечаянные прикосновения окончательно распалили Хью. Он рванул застежку так, что посыпались пуговицы, сбросил одежду и навалился сверху. В первый раз это совокупление было яростным – они сталкивались, извивались, отстранялись и прижимались друг к другу вновь в исступленной потребности слиться воедино. Но второй раз все было медленнее и продолжалось много, много дольше. Хью ласкал и целовал Филиппу везде, где только возможно, и она отвечала ему тем же, пока оба не пришли от возбуждения в полное неистовство, а когда соединились, это было сродни взрыву, словно к блестящему порошку Орландо Сторци поднесли пламя. Они уснули, так и не отстранившись, как одно целое, бесконечно счастливые этой упоительной близостью.