– Колодец в подвале? Как странно…

– В каждом замке есть такой. Это на случай осады, чтобы не остаться без воды.

– Ой!

Филиппа запрыгала на одной ноге, держась за другую.

– Что случилось, любовь моя?

«Любовь моя!»

– Я наступила на что-то маленькое и твердое!

– Вот оно. – Хью покатал на ладони железный шарик. – Никогда не видел ничего подобного. Есть такая детская игра с круглыми камешками. Может, это тоже для какой-то игры? Но почему здесь? Честно говоря, чем больше я вижу, тем меньше понимаю. – Он спрятал шарик в закатанный рукав, взял Филиппу под руку и повлек за собой. – Похоже, там дверь!

Дверь и в самом деле была, но за ней оказалась уборная. Рядом на полках лежало множество предметов весьма зловещего вида. Хью подтвердил догадку Филиппы, что это орудия пытки. С балки под сводом свисала дыба.

– Руки связывают за спиной, а потом вздергивают за них человека так, чтобы ноги не касались пола. Тяжесть тела выворачивает плечевые суставы, а если ее недостаточно, то пара камней…

– Хватит! Я поняла. Пора заканчивать, а то я уже пропеклась, как пирожок в печи.

И правда, от удушливой жары ночная рубашка промокла на груди и спине, что не помешало Филиппе заледенеть от ужаса при виде очередной детали обстановки. Перед ней было массивное кресло с ремнями и железными зажимами для рук и ног. Толстый слой пыли покрывал все это.

– Надо же… – задумчиво протянул Хью. – Я видывал такое, но только у германцев. Фридрих Барбаросса любил помучить. Даже за простое воровство ожидала дыба, а то и такое вот кресло. Видишь отверстие в сиденье? Под ним разводили огонь.

– Какой ужас!

– Это и задумано для того, чтобы ужасать. Я еще не видел человека, который бы не сломался под пытками.

– Изобрести такое может только лютый зверь! Ведь наши враги – тоже создания Божьи, разве нет?

– Люди милосердные почему-то уверены, что на милосердие способен любой, а это далеко не так. Ты понятия не имеешь, как жестоко порой поступают наши ближние – и не обязательно с врагами.

Хью произнес это таким мрачным тоном, что Филиппа задалась вопросом, не говорит ли он, исходя из личного опыта.

– А вот это настоящий шедевр пыточного искусства – простой, как все гениальное! – Он присвистнул. – Теперь такое встретишь редко. Человека просто ставят к стене, в железный захват с острыми шипами. Пока он стоит прямо и не шевелится, все в порядке, но стоит попытаться изменить положение, как шипы впиваются в шею. Сколько можно простоять без сна, еды и питья? Страшная штука!

– Я бы долго не выдержала, – сказала Филиппа, содрогнувшись. – Рассказала бы все при одном только взгляде на этот ошейник! Духом я слаба.

– Откуда тебе знать, раз никто тебя еще не мучил? Выдержать можно многое, если только правильно к этому подойти. – Хью коснулся железного обруча, оставив в пыли отпечатки пальцев. – Над болью можно подняться. Знаешь как? «Покинуть» свое тело и следить за ним со стороны, как если бы все происходило с кем-то другим.

Филиппа нашла взглядом безобразный шрам на месте большого пальца правой руки. «Он не издал ни звука…»

– Откуда у тебя на спине шрамы от бича? – вырвалось у нее.

– Не помню, это было слишком давно, – спокойно ответил Хью.

– Хью!

– Больше мы здесь ничего не найдем, возвращаемся.

Позже, когда они уже лежали в постели и Хью тесно прижимался к спине Филиппы, она заговорила снова:

– Я все время думаю о твоих шрамах. Это оттого, что ты мне не безразличен. – За неделю она впервые упомянула о своих чувствах, хотя они все сильнее овладевали ею. – Если ты не хочешь, чтобы я знала, так и скажи. Я перестану досаждать тебе вопросами. Но мне нужно знать, за что ты был наказан.

Ответом было молчание, такое долгое, словно Хью уже спал и попросту не слышал ее слов. Но когда Филиппа начала задремывать, он заговорил:

– За то, что оплакивал мать.

– То есть как? Я не понимаю…

Тяжелый вздох приподнял грудь Хью и пошевелил ей волосы.

– Моя мать умерла родами Джоанны. Я любил ее всем сердцем, потому что она была… была моей матерью. В ней было все мое счастье. Когда она умерла, я плакал день и ночь. Мне было только семь.

– Ты был так мал! Конечно, ты должен был плакать по своей матери.

– Отец думал иначе. «Настоящий мужчина с детства презирает слезы, – сказал он мне. – Плачет только слабак. Никогда не станешь рыцарем, если заливаешься слезами, как девчонка». Еще он сказал, что не пролил по своей жене ни слезинки и гордится этим. Я ответил, что он валялся со шлюхой, когда мать умирала в муках, что за это я его ненавижу и презираю и не хочу вырасти таким, как он. Я потребовал, чтобы отец отослал Рено, который учил меня владеть мечом, и пригрозил уйти в монастырь, если он этого не сделает.

Эта горькая исповедь совершенно ошеломила Филиппу. Она не нашла слов утешения.

– Ну, отец и… возмутился. – Хью коротко засмеялся. – Думаю, никто никогда не выказывал ему непослушания. Рено получил приказ применить одну занятную штуку. Это был не бич, а семихвостая плеть с железными наконечниками, чтобы не только оставлять рубцы, но и разрывать плоть.

Филиппа прикрыла глаза, надеясь, что сумеет дослушать до конца.

– Этот Рено был человек суровый. Он и раньше говаривал, что я слишком мягкосердечен, а теперь принялся за меня всерьез. Отец разрешил ему все, сказав, что любит меня и не позволит вырасти изнеженным и слезливым, что когда-нибудь я скажу ему спасибо. Для начала мне дали двенадцать ударов плетью.

Не выдержав, Филиппа прижала голову Хью к своему плечу. Тот не противился – он не хотел, чтобы она видела выражение его лица.

– Разумеется, я плакал от боли. За слезы я получил еще шесть ударов. При этом отец приговаривал, что будущий мужчина выносит боль, не дрогнув. Потом Рено еще не раз хлестал меня, и за каждую слезу я получал по удару.

– Тогда ты и научился «подниматься над болью»? – тихо спросила она.

– И покидать свое бренное тело. Удары от этого не становились менее чувствительны, но я оставался как бы в стороне. Это трудно объяснить.

– Нет, отчего же! Ты хорошо объясняешь, просто мне трудно понять… прочувствовать. Для этого надо оказаться на твоем месте. Ты сказал, что покинул Уэксфорд навсегда в восемнадцать лет.

– Покинул бы и раньше, если бы не Джоанна. Она росла своенравной девчонкой и не раз сердила отца.

– Ее тоже били плетью?!

– Ремнем. Меня в это время запирали в подвале, чтобы не вмешивался, потому что я сказал отцу, что за плеть убью его, даже если потом меня повесят. Думаю, он поверил, так что до плети дело не дошло. Когда Джоанне исполнилось одиннадцать, он отослал ее в Лондон, в дом баронессы де Монфише. Вскоре после этого я был посвящен в рыцари.

– И стал наемником?

– Да. Джоанна больше не нуждалась в моей защите. Покидая Уэксфорд, я поклялся, что ничья воля – добрая ли, злая ли – больше не подчинит меня.

Филиппа кивнула, впервые постигая до конца, что заставляло Хью избегать всякой привязанности.

– На твоем месте, – сказала она, – я принесла бы такую же клятву.