чижи?» – «Торбасы – это сапоги из оленьей шерсти, чижи – чулки из шкурок молодых оленей».

«Но, главное, помните, меховые панталоны», – сказал мне серьезно один весьма почтенный человек. «Нет, уж от этого позвольте уклониться». – «Ну, помянете меня!» – сказал он пророческим голосом. «Не забудьте также мехового одеяла», – прибавил другой. «Зачем же меховые панталоны?» – с унынием спросил я: так напугали меня все эти предостережения! «А если попадете на 10 наледи…» – «Что это такое наледи?» – спросил я.

«Наледи – это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода стоит поверх льда; случится попасть туда – лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки… Вот вы и вспомните о меховых панталонах».

«Ну а меховое одеяло зачем?» – спросил я. «На Лене почти всегда бывает хиус…» – «Что это такое хиус?» – 20 «Это ветер, который метет снег; а ветер при морозе – беда: не спасут никакие панталоны; надо одеяло…» – «С кульком, чтоб ноги прятать», – прибавил другой. «Только всё летом!» – повторяют все. «Ах, если б летом пожаловали, тогда-то бы мехов у нас!..»

Меня даже зло взяло. Я не знал, как быть. «Надо послать к одному старику, – посоветовали мне, – он, бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то не видать…» – «Нет, не извольте посылать», – сказал другой. «Отчего же, если у него есть? я пошлю». – «Нет, он 30 теперь употребляет…» – «Что употребляет?» – «Да вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». – «Отемнел?» – повторил я. «Ослеп», – добавил он.

Стало быть, нельзя и ехать, потому что нельзя ничего достать, купить? Всё можно: a tout malheur remede. Видя мое раздумье, один из жителей посоветовал обратиться к Алексею Яковличу, к Петру Федорычу или к Александру Андреянычу да Ксенофонту Петровичу: у них-де должны быть и дохи и медвежьи шкуры. «Кто это Алексей Яковлич 40 и Петр Федорыч?» – «А вот они: здешние жители, один управляет тем, другой этим». – «Но я не имею удовольствия их знать…» А‹лексей› Я‹ковлич›, П‹етр› Ф‹едорыч› и А‹лександр› А‹ндреяныч› сами предупредили меня. Они начали с того, что позвали к себе обедать

и меня и товарищей, и хотя извинялись простотой угощения, но угощение было вовсе не простое для скромного городка. У них действительно нашлись дохи, кухлянки и медвежьи шкуры, которые и были уступлены нам на том основании, что мы проезжие, что у нас никого нет знакомых, следовательно, все должны быть знакомы; нельзя купить вещи в лавке, следовательно, надо купить ее у частного, не торгующего этим лица, которое остается тут и имеет возможность заменить всегда 10 проданное.

Но ведь этак, скажут мне, не напасешься вещей, если каждый день будут являться проезжие, и устанешь угощать: оно бестолково. Если каждый день будут проезжие, тогда будет и трактир; если явятся требования на меха, тогда не всё будут отсылать вверх, а станут торговать и здесь. В том-то и дело, что проезжие в Якутске – еще редкие гости и оттого их балуют пока. Но долго ли это будет? сомневаюсь. Еще несколько лет – и если вы приедете в Якутск, то, пожалуй, полиция не станет заботиться 20 о квартире для вас, а вы в лавке найдете, что вам нужно, но зато, может быть, не узнаете обязательных и гостеприимных К‹сенофонта› П‹етровича›, П‹етра› Ф‹едорыча›, А‹лексея› Я‹ковлича› и других.

Вот теперь у меня в комнате лежит доха, волчье пальто, горностаевая шапка, беличий тулуп, заячье одеяло, торбасы, пыжиковые чулки, песцовые рукавицы и несколько медвежьих шкур для подстилки. Когда станешь надевать всё это, так чувствуешь, как постепенно приобретаешь понемногу чего-то беличьего, заячьего, оленьего, 30 козлового и медвежьего, а человеческое мало-помалу пропадает. Кухлянка и доха лишают употребления воли и предоставляют полную возможность только лежать. В пыжиковых чулках и торбасах ног вместе сдвинуть нельзя, а когда наденешь двойную меховую шапку, или, по-здешнему, малахай, то мысли начинают вязаться ленивее в голове и одна за другою гаснут. Еще бы что-нибудь прибавить, так, кажется, над вами того и гляди совершится какая-нибудь любопытная метаморфоза.

Всё это надевается в защиту от сорокаградусного мороза. 40 «Сорок градусов! – повторил я, – у нас когда и двадцать случится, так по городу только и разговора, что о погоде: забудут всякие и политические и литературные новости». – «У вас двадцать хуже наших сорока», – сказал один, бывавший за Уральским хребтом. «Это отчего?»

– «От ветра: там при пятнадцати градусах да ветер, так и нехорошо; а здесь в сорок ничто не шелохнется: ни движения, ни звука в воздухе; над землей лежит густая мгла; солнце кровавое, без лучей, покажется часа на четыре, не разгонит тумана и скроется». – «Ну а вы что?» – «А мы – ничего, хорошо; только дышать почти нельзя: режет грудь». – «Вы что делаете в эти морозы?» – спросил я одну барыню. «Визиты, – говорит, – делаем».

– «Что вы!..» – «Да как же? а в Рождество, в 10 Новый год: родные есть, тетушка, бабушка, рассердятся, пожалуй, как не приедешь».

Впрочем, здесь, как я увидел после, и барыня, и кучер, и лошадь – все визиты делают. Барыню вводят в гостиную, кучера в людскую, а лошадь в сарай.

«В чем же вы ездите, в дохе и в малахае?» – спросил я ее. «Нет, в шляпках, в салопах». – «Конечно, не в таких салопах, которые носят барыни в Петербурге и которые похожи на конфектные бумажки, так что не слыхать, есть ли что на плечах или нет! Верно, здесь 20 кроют их байкой или сукном?»

А оказалось, что в таких же: «Материей, – говорит, – крыты».

Несмотря, однако ж, на продолжительность зимы, на лютость стужи, как всё шевелится здесь, в краю! Я теперь живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места, дикари возводятся в чин человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы. Изменяется вид и форма самой почвы, 30 смягчается стужа, из земли извлекается теплота и растительность – словом, творится то же, что творится, по словам Гумбольдта, с материками и островами посредством тайных сил природы. Кто же, спросят, этот титан, который ворочает и сушей и водой? кто меняет почву и климат?

Титанов много, целый легион; и все тут замешаны, в этой лаборатории: дворяне, духовные, купцы, поселяне – все призваны к труду и работают неутомимо. И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед 40 изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и так же не допытается, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне. Сама же история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу