влезть на седло, потом на подушку, да еще в дорожном платье.

Погода вчера чудесная, нынче хорошее утро. Развлечений никаких, разве только наблюдаешь, какая новая лошадь попалась: кусается ли, лягается или просто ленится. Они иногда лукавят. В этих уже нет той резигнации, как по ту сторону Станового хребта. Если седло ездит и надо подтянуть подпругу, лошадь надует брюхо – и подтянуть нельзя. Иному достанется горячая 10 лошадь; вон такая досталась Тимофею. Лошадь начинает горячиться, а кастрюли, привязанные у него к седлу, звенеть. Прочие по этому случаю острят, особенно кучер Иван.

Этот Иван очень своеобычен и с трудом отступает от своих взглядов и убеждений, но словоохотлив и услужлив.

Он, между прочим, с гордостью рассказывал, как король Сандвичевых островов, глядя на его бороду и особенное платье, принял его за важное лицо и пожал ему руку.

Однажды, когда к вечеру стало холоднее, князь Оболенский 20 спросил свой тулуп. «Да далеко закладено в чемоданы и зашито», – сказал Иван. «Неправда, он должен быть в мешке, – сказал князь Оболенский, – покажи!» – «Никак нет, в чемодане», – утверждал кучер, показывая мешок.

«А это что у тебя в мешке?» – спросил тот. «Да это, кто ее знает, шкура какая-то». – «Посмотрите! – сказал нам князь Оболенский, – он змеиную шкуру из Бразилии положил поближе, а тулуп запрятал!» – «Да я думал, что шкуру-то можно и выбросить, – сказал Иван, – а тулупчика-то жаль». – «Вот этак же, – заметил князь Оболенский, 30 – он вез у меня пару кокосовых орехов до самого Охотского моря: хорошо, что я увидал вовремя да выбросил, а то он бы и их в чемоданы спрятал». – «Зачем это ты, Иван Григорьев, вез орехи? – спросил я. – Они понравились тебе – вкусны?» – «Нет, какое вкусны, – отвечал он с величайшим презрением, – это всё пустое! А я вез их по той причине, что в Москве видел, в лавке за этакие орехи просили по пяти целковых за штуку, так думал, сбуду их туда».

Нелькан, 29 августа. 40 Вчера, в осьмом часу вечера, насилу дотащились последнюю станцию верхом. Сорок верст ехали и отдыхали всего полтора часа на половине дороги, в лесу. Скучно, хотя по лесу встречалось так много дичи, что даже досадно

на ее дерзость. Тетерева просто гуляют под ногами у лошадей, вальдшнепы вылетали из каждого куста, утки полоскались в каждой луже. «Как жаль, что нет ружья!» – сказал кто-то. «Как нет, есть два, славнейшие ружья». – «А порох есть?» – «И порох, и дробь, и пули». – «Так что же не стреляем? давай!» – «Далеко спрятаны, на дне чемодана», – сказал Иван Григорьев. «А змеиную шкуру держит под рукой!» – упрекнул князь Оболенский.

«Шкуру недолго и бросить», – оправдывался 10 Иван. «А кокосы напрасно не взял, – заметил я ему, – в самом деле можно бы выгодно продать…» – «Оно точно, кабы взять штук сто, так бы денег можно было много выручить», – сказал Иван, принявший серьезно мое замечание.

От Маильской станции до Нельканской идут всё горы и горы – целые хребты; надо переправиться через них, но из них две только круты, остальные отлоги. Да и с крутых-то гор никакими кнутами не заставишь лошадей идти рысью: тут они обнаруживают непоколебимое упорство. 20 Горы эти – всё ветви Станового хребта, к которому принадлежит и Джукджур. У подошвы каждой горы стелется болото; и как ни суха, как ни хороша погода, но болота эти никогда не высыхают: они или мерзнут, или грязны.

Болота коварны тем, что поросли мхом и травой, и вы не знаете, по колено ли, по брюхо или по морду лошади глубока лужа. «Ох!» – вырвется у того или другого, среди мучительного молчания, в продолжительном и изворотливом пробиранье между кочек, луж и кустов. 30 Наконец вчера приехали в Нелькан и переправились через Маю, услыхали говор русских баб, мужиков. А с якутами разговор не ладится; только Иван Григорьев беспрестанно говорит с ними, а как и о чем – неизвестно, но они довольны друг другом.

В Нелькане несколько юрт и несколько новеньких домиков.

К нам навстречу вышли станционный смотритель и казак Малышев; один звал пить чай, другой – ужинать, и оба угостили прекрасно. За ужином были славные зеленые щи, языки и жареная утка. В доме, 40 принадлежащем Американской компании, которая имеет здесь свой пакгауз с товарами (больше с бумажными и другими материями и тому подобными нужными для края предметами, которыми торговля идет порядочная), комната просторная, в окнах слюда вместо стекол: светло

и, говорят, тепло. У смотрителя станции тоже чисто, просторно; к русским печам здесь прибавили якутские камины, или чувалы: от такого русско-якутского тепла, пожалуй, вопреки пословице, «заломит и кости».

Мы отлично уснули и отдохнули. Можно бы ехать и ночью, но не было готового хлеба, надо ждать до утра, иначе нам, в числе семи человек, трудно будет продовольствоваться по станциям на берегах Маи. Теперь предстоит ехать шестьсот верст рекой, а потом опять сто 10 восемьдесят верст верхом по болотам. Есть и почтовые тарантасы, но все предпочитают ехать верхом по этой дороге, а потом до Якутска на колесах, всего тысячу верст.

Всего!

Мая извивается игриво, песчаные мели выглядывают так гостеприимно, как будто говорят: «Мы вас задержим, задержим»; лес не темный и не мелкий частокол, как на болотах, но заметно покрупнел к реке; стал чаще являться осинник и сосняк. Всему этому несказанно обрадовался Иван Григорьев. «Вон осинничек, вон соснячок!» 20 – говорил он приветливо, указывая на знакомые деревья.

Лодка готова, хлеб выпечен, мясо взято – едем. Теперь платить будем прогоны по числу людей, то есть сколько будет гребцов на лодках. 30 и 31 августа.

Нельзя начать плавания при более благоприятных обстоятельствах, как начали мы. Погода была великолепная, теплая.

Река, с каждым извивом и оборотом, делалась приятнее, берега или отлогие, лесистые, или утесистые. 30 Лодка мчится с неимоверной быстротой. Мы промчались двадцать восемь верст в два часа и прибыли на станцию Батанга или Ватанга. Дорогой наконец достали из чемодана ружье, после, однако ж, многих возражений со стороны Ивана Григорьева, и отдали Ванюшке. Он застрелил утку, подстрелил много еще, но нельзя было их достать.

Издалека завидим мы их, они мчатся по течению, мы перегоняем, они улетают, а если остаются, то дорого платят за оплошность.

На Батанге живет очень смышленый старик, Петр 40 Маньков, с женой, в хижине. Всё это переселенцы. Они стараются прививать хлебопашество, но мало средств, и земля не везде удобна. Отчасти промышляют зверями. От Батанги до Семи Протоков четырнадцать верст. Мы до Семи Протоков сделали быстрый переход. Но погода