– Судя по вашему виду, вы давно уже не пробовали табака. Хотите половину моей папиросы?

Я хотел было с благодарностью отказаться, но он уже вытащил из кармана помятую папиросу и перервал ее надвое…

Ослепительное солнце спустилось за зубчатую стену лиловых гор, и несколько мгновений в небе трепетал веер светлых лучей. На деревьях встрепенулись птицы, зашуршали листья. От плодородной земли поднялся жемчужный пар. Несколько лежавших рядом оборванных солдат начали сочинять мотив и слова песни о сражении при Торреоне – рождалась новая баллада… В тихих прохладных сумерках до нас доносилось пение от других костров. Я почувствовал, что весь растворяюсь в любви к этим добрым, простым людям, – такими милыми они мне казались…

Как раз когда я вернулся от канала, куда ходил напиться воды, Трестон сказал мне:

– Да, кстати, один из наших солдат выловил из канала вот эту бумажку. Я ведь не умею читать по-испански и не понял, что на ней написано. Вода во все эти каналы поступает из реки, протекающей через город, так что, может быть, эта бумажка приплыла сюда от федералистов.

Он протянул мне клочок белой мокрой бумаги, очевидно сорванной с какого-то пакетика. На ней большими черными буквами было напечатано «Arsenico», a пониже мелким шрифтом стояло: «Guidado! Veneno!» («Мышьяк. Осторожно – яд!»)

– Послушайте, – сказал я, вскакивая на ноги. – А у вас сегодня никто не заболел?

– Интересно, что вы об этом спросили. У многих солдат вдруг начались страшные колики в животе, да и мне что-то не по себе. Как раз перед вашим приходом один мул внезапно свалился и издох, а вон там, возле канала, – лошадь. От солнечного удара, или, может, их совсем загнали…

К счастью, канал оказался глубоким, а течение быстрым, и опасность была невелика. Я объяснил капитану, что федералисты отравили воду в канале.

– Ах, черт! – воскликнул Трестон. – Недаром солдаты пытались объяснить мне что-то. Человек двадцать приходили ко мне и все повторяли: envenenado.[71] Что означает это слово?

– А это самое и означает, – ответил я. – Где тут можно достать кварту крепкого кофе?

Мы нашли большую жестянку кофе у соседнего костра и нам сразу стало легче.

– Ну, конечно, мы знали об этом, – сказали солдаты. – Вот почему мы поили своих лошадей и мулов в другом канале. Нас уж давно предупреждали. Говорят, впереди нас сегодня пало десять лошадей и очень много солдат катается в корчах по земле.

Мимо проскакал офицер, крича, что все мы должны отойти к ранчо Эль-Верхель и расположиться на ночь вблизи поездов; что командующий приказал, чтобы все, кроме передовых постов, хорошенько выспались вне зоны огня и что поезд с провиантом прибыл и стоит за санитарным поездом.

Загремели трубы, солдаты начали подниматься с земли, седлать лошадей, собирать пулеметы, ловить и запрягать мулов под аккомпанемент ругани, рева и лязга. Трестов сел на своего пони, а я шагал рядом. Значит, в эту ночь атаки не будет. Было уже почти темно. Перейдя канал, мы натолкнулись на отряд, который тоже отходил к поездам. Во мраке смутно виднелись широкополые шляпы и серапе, слышалось звяканье шпор. «Эй, compañero, а где твоя лошадь?» – закричали несколько человек, обращаясь ко мне. Я ответил, что у меня нет лошади. «Прыгай ко мне!» – сказали сразу человек пять-шесть. Один из них подъехал поближе, и я взобрался на круп его лошади. Легкой рысцой мы миновали заросли и поехали по необычайно красивому, чуть освещенному полю. Кто-то затянул песню, еще двое начали вторить ему. В ясном небе плыла полная луна.

– Послушай, как сказать по-вашему «mula»?[72] – спросил меня мой всадник.

– …упрямый, глупый мул! – ответил я.

И в течение нескольких дней после этого совершенно незнакомые мне солдаты останавливали меня и спрашивали со смехом, как по-американски «мул».

Армия расположилась биваком вокруг ранчо Эль-Верхель. Мы выехали на поле, усеянное кострами, где бродили отставшие солдаты, громко спрашивая, не знает ли кто, _Где бригада Гонсалеса – Ортеги, или gente Xoce Родригеса, или ametralladoras.[73] Ближе к городу широким полукругом стала артиллерия, дула орудий были обращены на юг. На востоке пылали костры Сарагосской бригады Бенавидеса, только что прибывшей из Сакраменто. От интендантского поезда тянулась длинная вереница солдат, словно муравьи тащивших мешки с мукой и кофе и пачки папирос… Повсюду во мраке звенели песни множества хоров.

Когда я думаю о той ночи, мне особенно ярко припоминается, как бедная отравленная лошадь вдруг покатилась по земле и ноги ее судорожно задергались; как в темноте мы проходили мимо стоявшего на четвереньках солдата, которого страшно рвало; как у меня, когда я закутался в одеяло и лег, начались вдруг ужасные колики и я отполз в кусты и был не в силах приползти обратно. Так до самого рассвета и «катался в корчах по земле».

Во вторник, рано утром, армия снова двинулась к фронту по железнодорожному полотну и по полям. Четыреста бешеных демонов, обливаясь потом, гремели молотами, исправляя путь; ночью головной поезд продвинулся на полмили. В это утро запасных лошадей было много, и я купил себе коня с седлом и со всем прочим за семьдесят пять песо – около пятнадцати долларов золотом. Проезжая мелкой рысью по Сан-Рамону, я догнал двух свирепых на вид всадников в высоких сомбреро, к тульям которых были пришиты литографии Гваделупской богоматери. Они сказали, что направляются в расположение аванпоста, занимающего позицию на правом крыле армии вблизи гор у Лердо, – там их роте приказано удерживать холм. Почему это мне захотелось ехать с ними? Кто я такой вообще? Я показал им свой пропуск, подписанный Франсиско Вильей. Это их не смягчило.

– Франсиско Вилья для нас – ничто! – сказали они. – И почем мы знаем, его это подпись или не его? Мы из Хуаресской бригады, gente генерала Каликсто Контрера.

Однако после короткого совещания тот, кто был повыше ростом, сказал:

– Ну ладно, едем.

Мы выехали из спасительной тени деревьев и поскакали по диагонали через изрытое траншеями хлопковое поле на запад, прямо к высокому крутому холму, уже расплывавшемуся в знойном мареве. Между нами и окраинами Гомес-Паласио тянулась голая плоская равнина, заросшая низким мескитовым кустарником и изрезанная высохшими оросительными канавами. Грозная артиллерия Черро-де-ла-Пилья была замаскирована, и вокруг царило глубокое спокойствие, однако так чист и прозрачен был воздух, что мы рассмотрели кучку людей, тащивших что-то похожее на пушку. У самого города разъезжало несколько всадников, и мы тотчас свернули к северу, предпочитая кружной путь, так как эта нейтральная полоска земли кишела пикетами и разведчиками. Проехав так милю, мы достигли подножия холма, где пролегала проезжая дорога с севера на Лердо. Прячась в кустах, мы осторожно осмотрели ее. Мимо, насвистывая, прошел крестьянин: он гнал стадо коз. На обочине дороги под кустом стояла глиняная крынка, доверху наполненная молоком. Недолго думая, первый солдат вынул револьвер и выстрелил в нее. Крынка разлетелась вдребезги – молоко расплескалось по земле.

– Отравлено, – сказал он отрывисто. – Первая рота, стоявшая здесь, напилась как-то такого молока. Четверо умерло.

Мы поехали дальше.

На вершине холма виднелось несколько темных фигур: солдаты сидели, положив на колени винтовки. Мои спутники помахали им рукой; мы свернули на север и поехали вдоль речушки, чьи зеленые берега резко контрастировали с окружающей пустыней. Аванпост расположился лагерем на обоих берегах речки, где было что-то вроде лужайки. Я спросил, где их полковник, и когда в конце концов отыскал его, оказалось, что он расположился под тентом, который соорудил из своего серапе, подвесив его на ветках куста.

– Слезайте с коня, amigo, – сказал он. – Рад приветствовать вас здесь. Мой дом, – он шутливо указал на седане, – к вашим услугам. Вот папиросы. На костре жарится мясо.