Так мы ехали уже несколько часов, как вдруг Фиденчио, указав рукой вперед, произнес хрипло: «Вот едет cristiano».[45] Вспоминая, когда именно слово «христианин», которое теперь означает здесь просто «человек», проникло в язык индейцев, и слыша, как его произносит человек, который, возможно, как две капли воды похож на Гуатемосина, испытываешь странное чувство. Этот «cristiano» оказался дряхлым индейцем, гнавшим перед собой ослика. Нет, сказал старик, у пего с собой нет воды. Но Сабас соскочил на землю и снял вьюк с осла.

– Ага! – вскричал он. – Прекрасно! Tres piedras! – И он поднял вверх корень, из которого гонят sotol, напоминающий столетник и полный опьяняющего сока. Мы поделили его между собой, словно артишок. Вскоре все почувствовали себя лучше…

Под вечер, перевалив через отрог, мы увидели впереди огромные серые деревья аламо, окружающие родник асиенды Санто-Доминго. Над загоном, где вакеро ловили лошадей, поднимался столб бурой пыли, словно дым над пожарищем. В стороне виднелись мрачные руины Каса-Гранде, год назад сожженного Че Че Кампа. Возле родника, под деревьями аламо, сидели у костра бродячие торговцы – человек десять. Их ослы стояли рядом, жуя кукурузу. Между родниками и глинобитными хижинами двигалась бесконечная вереница женщин с кувшинами на головах – символ Северной Мексики.

– Вода! – радостно закричали мы и галопом понеслись с холма в долину. Патричио со своей каретой и лошадьми уже был у родника. Соскочив с коней, весь эскадрон улегся плашмя на берегу. Люди и лошади вместе окунали губы в воду и пили, пили без конца… Это было самое восхитительное ощущение, какое мне когда-либо пришлось испытать.

– У кого есть закурить? – крикнул кто-то. Несколько блаженных минут мы лежали на спине и курили. Но вдруг звуки музыки – веселой музыки – заставили меня подняться. Невдалеке проходила удивительно странная процессия. Впереди всех выступал оборванный пеон, неся усыпанную цветами ветку какого-то дерева. За ним другой пеон нес на голове небольшой ящик, похожий на гроб, покрытый синими, красными и серебряными полосами. Дальше четверо мужчин несли нечто вроде балдахина, сшитого из разноцветных тряпок. Под этим балдахином шла женщина, голова и грудь которой были скрыты балдахином, а на нем лежало тело босоногой девочки, маленькие ручки были скрещены на груди. Волосы покойницы были украшены венком из бумажных цветов, и все ее тело было засыпано этими цветами. Шествие замыкал арфист, игравший популярный вальс «Recuerdos de Du rango».[46] Погребальное шествие медленно подвигалось вперед и, миновав открытую площадку возле Каса-Гранде, где игроки в мяч и не подумали прервать игры, направилось к кладбищу.

– Тьфу! – злобно сплюнул Хулиан Рейес – Это же надругательство над усопшими!

На закате пустыия пылала огнем. Мы проезжали по безмолвной, волшебной земле, чем-то похожей на подводное царство. Вокруг высились огромные кактусы, залитые красным, голубым, пурпуровым и желтым светом, напоминая кораллы на дне океана. Позади нас на западе, в облаке золотистой пыли, катилась наша карета, словно колесница пророка Илии… На востоке под темным небом, на котором уже загорелись звезды, виднелись гребни гор; за ними лежала Ла-Кадена – аванпост мадеристской армии. Это была земля, которую можно было любить, за которую можно было сражаться. Эскадронные певцы затянули вдруг бесконечную песню «Бой быков», в которой федеральные полководцы сравниваются с быками, мадеристские генералы – с тореадорами, и, глядя на этих веселых, милых, простых ребят, готовых отдать за революцию все, вплоть до жизни, я невольно вспомнил ту небольшую речь, которую произнес Вилья перед иностранцами, покидавшими Чиуауа в первом поезде для беженцев.

– Я вам сообщу последние новости, – сказал Вилья, – и прошу передать их всем у себя на родине. В Мексике больше не будет дворцов. Лепешки бедняков лучше хлеба богачей. Поезжайте!..

Было уже поздно, около полуночи, когда на каменистой дороге между высокими горами у нашей кареты сломалась ось. Я остановился, чтобы достать свое одеяло; когда я опять двинулся дальше, comapaneros уже скрылись за изгибом дороги. Я знал, что Ла-Кадена была где-то поблизости. Каждую минуту из кустов чапарраля мог вынырнуть часовой. Примерно с милю я спускался по крутой дороге, которая в большей своей части была руслом пересохшей речки, извивавшейся среди высоких гор. Царил глубокий мрак, на небе не было ни звездочки, и веяло ледяным холодом. Наконец горы кончились, дальше расстилалась широкая равнина, за которой я с трудом разглядел крутые отроги Кадены и горный проход, который предстояло охранять эскадрону. В каких-нибудь пяти милях от этого прохода был расположен город Мапими, где находились тысяча двести федералистов. Но асиенда все еще была скрыта за возвышенностью.

Я увидел ее, когда подъехал уже совсем вплотную, – маячившие во мраке белые постройки на другой стороне глубокого оврага. И тем не менее я все еще не встретил ни одного часового. «Странно, – подумал я. – Они тут, по-видимому, не очень бдительны». Я нырнул в овраг и перебрался на другую сторону. В одном из залов Каса-Гранде виден был свет, и оттуда доносились звуки музыки. Подойдя ближе и заглянув в дверь, я увидел неутомимого Сабаса, кружившегося в хоте, а с ним – Исидро Амайо и Хосе Валиенте. Опять baile! Как раз в эту минуту на пороге освещенного входа показался человек с винтовкой в руках.

– Quien vive? – лениво крикнул он.

– Мадеро! – прокричал я в ответ.

– Да не коснется его смерть! – ответил часовой и вернулся в зал…

В Ла Кадене, авангарде мадеристской армии на западе, нас было сто пятьдесят человек. На нашей обязанности лежало охранять горный проход, Пуэрта-де-ла-Кадена; но войска были расквартированы в асиенде, в десяти милях от прохода. Асиенда стояла на небольшом плоскогорье, по Одну сторону которого был глубокий овраг; на дне этого оврага, на протяжении примерно ста ярдов, выходила на поверхность подземная речка и затем опять исчезала. Кругом расстилалась угрюмая пустыня – высохшие русла речек и заросли чапарраля, кактусов и испанского штыка.

Прямо на восток лежал горный проход Пуэрта, пробивший высокую горную цепь, которая, наполовину заслонив небо, уходила в бесконечность на север и на юг, вся в огромных складках, словно одеяло великана. Пустыня поднималась до самого прохода, а за ним была видна лишь яростная синева безоблачного мексиканского неба. Но с Пуэрты открывался вид па Piano de los Gigantes[47] – так испанцы назвали огромную безводную равнину, прорезанную невысокими горными кряжами и тянувшуюся миль на пятьдесят. Примерно в шести милях от прохода виднелись низкие серые домики Мапими. Там находился неприятель – тысяча двести colorados,[48] или федеральных нерегулярных войск, которыми командовал недоброй славы полковник Аргумедо. Colorados – бандиты, устроившие переворот генерала Ороско. Назвали их так потому, что у них был красный флаг, а их руки были к тому же красны от крови. Они ураганом пронеслись по Северной Мексике, грабя бедноту, отмечая свой путь поджогами и убийствами. В Чиуауа они срезали подошвы на ногах одному бедняку и гнали его по пустыне несколько миль, пока он не умер. И я видел городок, в котором после налета colorados из четырех тысяч населения в живых осталось всего пять человек. Когда Вилья взял Торреон, его солдаты не давали пощады colorados, их всех до одного расстреляли.

В первый же день нашего прибытия в Ла-Кадену мы встретились с конным разъездом colorados – их было двенадцать человек. Двадцать пять наших кавалеристов охраняли проход. Они захватили одного Colorado, отобрали у него лошадь, винтовку и раздели его донага. Затем приказали ему бежать между кустами чапарраля и кактусами, посылая ему вслед пули. Наконец Хуан Санчес положил его на месте и получил винтовку убитого, которую подарил мне. Colorado был оставлен на съедение огромным мексиканским грифам, весь день лениво кружащимся над пустыней.