* * *

Особого разговора требуют общие оценки Мурадом Аджи трудов некоторых историков. Порой просто диву даёшься! Это как же надо зациклиться на своих навязчивых идеях, как утратить ощущение реальности, чтобы усмотреть “лейтмотив” книги С. А. Плетнёвой “Половцы” в том, что “храбрые русские князья несколько веков трепали за уши трусливых половецких ханов”, а “основную мысль” работы В. Г. Дружинина “Попытки Московского государства увеличить число казаков на Дону в середине ХVII века” определить так: “Заселение Дона русскими — не более, чем вымысел”! (“Мы — из рода половецкого!”, с. 19, 53). Но это всё цветочки по сравнению с тем, что М. Аджи насочинял о H. М. Карамзине.

Интересно, что, с одной стороны, г-н Аджи относит Карамзина к тем историкам, которые писали по “модели российской истории”, разработанной иезуитами, где “прошлое было… вульгарно придумано” (“ЛP”, 2004, N 50), а с другой, то и дело ссылается на Карамзина для… подкрепления своих, противоположных “иезуитским”, взглядов. И как ссылается! “Это в Риме, оказывается, придумывали подвиги Александра Невского, который в Невской битве, проходившей между шведами и финнами, не участвовал, — пишет М. Аджи. — О том вполне чётко написано у Карамзина в комментариях”. Открываем соответствующий том “Истории государства Российского” Н. М. Карамзина: описания и Невской битвы, и битвы на Чудском озере вполне “классические” — с участием в той и другой Александра Невского, и “комментарии”, относящиеся к этому разделу, никак его содержанию не противоречат.

Ещё одна цитата из статьи М. Аджи: “О том, что Куликовская битва — вымысел от начала до конца, сообщил сам Н. М. Карамзин в примечании 81 к главе I тома V. Анализируя её источники, он восклицал: “Какая нелепость!” (“ЛР”, 2005, N 1). Редкий случай, когда ссылка у М. Аджи столь конкретна и потому легко поддаётся проверке. Проверяем. Куликовской битве Карамзин посвящает целых пять страниц, где и намека нет на какие-то сомнения автора в подлинности события (см.: Карамзин Н. М. История государства Российского. М., Наука, 1993. — Т. V, с. 41-45), а в примечании 81 (там же, с. 248, 249) идёт речь о заграничных откликах на Куликовскую битву, о числе павших в ней и т. п. И вот по поводу одной из встречающихся в летописях цифр историк и восклицает: “Какая нелепость!” Разве это даёт хоть какие-то основания утверждать, что Карамзин считал Куликовскую битву вымыслом?

Напрашиваются два общих вывода: 1. Географ и экономист Мурад Аджи просто не умеет читать серьёзные исторические исследования, ничего не понимает в них. 2. литератор, журналист и публицист Мурад Аджи сознательно искажает смысл и содержание работ серьёзных историков в угоду своим политическим пристрастиям и целям. Какой из этих выводов верен — пусть определят специалисты. Я же в этой связи хочу обратить внимание читателя вот на что. У М. Аджи самое любимое, самое распространённое слово для характеристики трудов профессиональных историков — “ложь” (“ложь это”, “официальная ложь”, “ложь, облепившая казачество” и т. п.). О себе же он пишет: “Первое правило, которое я взял себе и которому следую, не лгать” (“ЛР”, 2004, N 50). Как, однако, прикажете называть его обращение с трудами того же Н.М. Карамзина?..

Карамзина М. Аджи пытается взять в союзники и для своей “оригинальной” трактовки Смутного времени, когда пишет, что имена освободителей Москвы от поляков в ноябре 1612 года “лишь в XIX веке… впервые зазвучали по-русски”. Не случайно-де “Карамзин… в своей истории не уделил личности Минина и строчки” (“ЛР”, 2005, N 1). К сведению М. Аджи: свою “Историю…” Карамзин довёл лишь до событий 1611 года, и о Минине он просто не мог, не успел ничего написать: смерть оборвала работу великого историка. Ну, а рассуждения о “подлинных” именах Минина и Пожарского просто смехотворны. Тот и другой, пишет М. Аджи, были тюрками, и “при жизни” их звали “иначе”, как и “тот город”, “из которого вышли герои”. Название города, “оказывается”, тогда было не Нижний Новгород, а “Ибрагим-юрт, Булгар”, и он “входил в состав Казанского ханства”. А “предводителя Пожарского, видимо, звали Божир или Бажар, он был ханом”. С Мининым вообще всё просто: его “происхождение… просчитывается в имени: козма по-тюркски лепёшка, блинчик, а мин — мука”.

Как это вам нравится? А ведь здесь речь идёт об эпохе, которая, по сравнению с временами Невской и Куликовской битв, неплохо представлена разными видами источников, в том числе и документальных. Многие из них опубликованы (см. подборку в “Материалах Общества истории и древностей российских при Московском университете”, вып. 2-6. М., 1911-1915), ещё больше хранится в архивах (прежде всего в Российском государственном архиве древних актов), но они тоже вполне доступны для исследования. И если обратиться к этим современным Смуте документальным источникам, то из них без труда можно узнать, что город, где формировалось ополчение, освободившее Москву от поляков, назывался Нижним Новгородом (он, кстати, к тому времени был русским уже 390 лет — с момента основания), а предводители ополчения именовались князем Дмитрием Михайловичем Пожарским и Кузьмой (Козьмой) Мининым. И имена эти самые обычные, вполне христианские. Неужели М. Аджи не знает, что абсолютное большинство имён, считающихся русскими, пришло к нам вместе с христианством из греческого и древнееврейского языков и записано в святцы, что на Руси называли новорожденного по имени того святого, дни поминовения которого совпадали с рождением младенца? Неужели было трудно заглянуть в любой справочник личных имён и прочитать там, что “Кузьма” происходит от греческого “Косма” (“мир”), а “Мина” — либо от греческого же “Мена” (“луна”), либо сокращение от “Михаил”, “Минеон” и т. п.?

Как подметила Елена Мурашова, разбирая сочинения В. Калашникова, “все деятели паранауки очень любят упражняться в лингвистике, причём все они исповедуют один нехитрый принцип: звучит похоже — значит, одно и то же” (“Литературная Россия”, 2004, N 46). Мы видели, что М. Аджи здесь не исключение. И свои лингвистические упражнения он, конечно же, не ограничивает попытками истолковать на тюркский лад фамилий “Минин” и “Пожарский”. Вообще, его конёк не столько ономастика, сколько топонимика. И хотя в своей книжке “Мы — из рода половецкого!” Аджи скромно поясняет: “Я не лингвист и никогда не занимался топонимикой” (с. 15), на практике он исхитрился отыскать тюркские названия едва ли не по всей Европейской России.

М. Аджи, конечно же, не владеет научной методикой подобных исследований, а руководствуясь одними созвучиями, с таким же успехом можно найти “тюркские корни” в топонимах Южной Америки и Австралии, а немецкие — в Сибири: почему бы, например, название города Сургут не вывести от “зер гут” (“очень хорошо”), а реки Зея — от “зее” (“море”, “озеро”)?.. Ущербность подобного подхода не только в конкретных ошибках автора — например, в причислении к тюркским ираноязычных топонимов, унаследованных от скифов, сарматов и алан. Даже имея дело с явными тюркизмами, М. Аджи делает из факта их распространения неверные выводы: простирает границы Золотой Орды в ХIV веке до Москвы-реки (монографию В. Л. Егорова “Историческая география Золотой Орды в ХIII-ХIV вв.” он, конечно же, не читал), отказывает славянам во владении рядом ремесел и т. д.

Тюркские народы издавна жили на территории Восточной Европы бок о бок со славянами, тесно контактировали, смешивались с ними, поэтому наличие в русском языке множества тюркизмов (как и заимствований из языка балтских, финно-угорских, германских, скифо-сарматских племён) — явление вполне закономерное, особенно если учесть длительную (два с половиной века) политическую зависимость Руси от тюркоязычной Золотой Орды и поныне неискоренимую склонность русского человека к употреблению “иноземных” слов вместо родных. Но это не даёт оснований считать восточнославянские народы менее самобытными и менее даровитыми, чем тюркские, и, кстати, вовсе не означает, что за каждым заимствованным словом скрывалось и ранее незнакомое русским понятие. Хрестоматийный пример — заимствование восточными славянами от своих ираноязычных соседей (сарматов и алан) слов “топор”, “собака”, “хорошо”. Чем они показались нашим предкам лучше исконных “секира”, “пёс” и “добро”?..