– Есть!

И пара плах ушла вниз, явив нам довольно широкий проход.

– Ну, пойдем, благословясь, – кивнул предстоятель.

– Батюшка, образ забыли! – взвизгнул черт и, сорвавшись с места, выхватил из красного угла липовую доску с образом рыжей, хитроглазой Пречистой Девы.

На обратной стороне ее я с удивлением обнаружила подобие резной рамки, как у зеркала, только в ровном месте, вместо еще одного рисунка, поучительной надписи или полированного тусклого серебра, был вычеканен прищуренный драконий глаз, словно кто-то приложил готовую форму и хлопнул молотком.

– Забавно, – хмыкнул Илиодор, заглядывая черту через плечо.

– Я тоже ее почитатель, – подмигнул Пантерий Илиодору, распихивая нас и кубарем скатываясь по лестнице.

Доски встали на место, и в тот же час над нашими головами затопали, очевидно, нетерпеливый Решетников понял, что никто к нему не выйдет. Тайник предстоятеля был многоэтажным, что потрясло Илиодора. На первом этаже – церковная утварь для дурачков, а на втором – еретическая литература, это если инквизиция возьмется за него крепко, чтобы отвязалась. А в самом потаенном месте, в мраморном зальце и чуть ли не с лампадками, – архив и накопители. Я аж чуть не прослезилась, однако больше всего обрадовалась подземному ходу.

– Хотите, угадаю, куда он ведет? – спросила я, глядя в непроглядную тьму тоннеля, в котором по щелчку Архиносквена стали один за другим загораться робкие синенькие огоньки.

– Судя по вашему нервному смешку, госпожа гроссмейстерша, – подал официальный до приторности голос Илиодор, – этот путь снова приведет нас в Малгород.

– А что? – не понял нашего бурного веселья Архиносквен, – это что имеет какое-то значение?

– Не удивлюсь, если мы вообще не сможем покинуть Серебрянск! – хохотнул Пантерий с любовью разглядывая образ Девы. – Нет, ты смотри, как живая!

Мы зашагали по полутемному коридору.

Лана сидела на подоконнике, угрюмо рассматривая миленький внутренний дворик Серебрянского замка. Легкая нахмуренность ей шла, делая обычно легкомысленную мордашку Ланки глубокой и одухотворенной. Редкие девушки из прислуги пожирали ее глазами, зеленея от зависти. Когда они крались мимо на цыпочках, казалось, что они не только глаза, но и все поры на теле раскрывали так широко, насколько это позволяли им силы. Еще бы! Ведь это та самая Дорофея Костричная, о которой среди бар столько пересудов, если уж не образец завидной женской судьбы, то предмет для девичьей зависти точно. В комнатах служанок речь только и шла, что о дикой страсти между Мытным Адрианом Якимовичем и юной княжной, страсти, сметающей, как клокочущий весенний поток, высокие плотины, возведенные злосчастьем. А уж когда кухарка Анфиса велела уняться раздражавшим ее дурищам, которые гудели день и ночь как растревоженный улей, гангренозным тоном заявив, что их Дорофея всего лишь самозванка, в миру известная как Лана Лапоткова, в чем Анфиса, коренная дурневчанка, могла поклясться хоть на могиле родителей, слезы, визги и завистливые стоны перехлестнули через край, заставив приезжих подозрительно относиться к замковой кухне и к тому, что на ней происходило, и исходило из нее.

Основных версий, передаваемых жарким шепотом из уст в уста, было три. По первой из них, Ланка была влюбленная до щенячьего визга ведьма, которая ради любви сначала пошла на заговор против Великого Князя, а теперь, рискуя жизнью, пытается обелить любимого. По другой версии, все Лапотковы это и есть Костричные, которые, опасаясь златоградской инквизиции, испокон веку баловались колдовством в вольном Северске. Третий вариант причудливо изобиловал похищениями, удочерениями, бурными романами, внезапными смертями и был настолько сложен, что сам по себе распадался на шесть отдельных сюжетов, у каждого из которых были свои яростные сторонницы и почитательницы.

Ланка, на ее счастье, ничего этого не знала. Иначе – кто знает, как бы она это восприняла? Увлеклась бы, окрыленная всеобщим вниманием, завралась и в конце концов попалась бы, пойманная на противоречиях одним из неприятных хитроглазых дознавателей, которыми сейчас кишел город. Или, наоборот, начала бы недальновидно ссориться с увлеченной фантазиями общественностью, будя в возмущенных согражданах естественное желание раскрыть властьпредержащим глаза на подлинную личность Дорофеи Костричной, то есть попросту накляузничать. Она не знала, что каждый ее вздох фиксируется и рассматривается так же дотошно, как и мудрые изречения Златоградского Императора, а потому не ограничивала себя ни в количестве вздохов, ни в их интенсивности. Ее в данный момент мучил и даже, хуже того, зверски угнетал, пригибая к земле, груз ответственности. Она оказалась, сама того не ожидая, наиглавнейшей ведьмой Северска. Поначалу, когда заумная Маришка сухим, даже каким-то казенным голосом объяснила ей все о безвыходном положении, в которое попала ее бабуля, а также архиведьмы и прочие ведьмы Серебрянска, при том что на болотах продолжает бесчинствовать Фроська, а сама она, кажется, наглухо влюбилась в чернокнижника, которого при этом видеть не может и желает растерзать, Ланка лишь хмыкнула: обычное для Ведьминого Лога дело. Когда правят бабы – скандалы, ругань, битье посуды и сумасшедшая любовь не затихают ни на миг, прямо как пожары на торфяных болотах: только в одном месте зальешь, глядь, уже дымится по соседству. Бессмысленно в таком деле орать «караул» и бегать туда-сюда с ведром. Надо сесть, хорошенько все обдумать и с кем-нибудь посоветоваться.

Вот тут беззаботно рассуждающую Ланку и настиг удар, как чародея, который все порывался вызвать страшнейшего демона, чтобы тот у него на посылках бегал, а демон уже давно у него в доме сидит, облизывается и улыбается. Лана замерла, как громом пораженная, поняв, что ни мудрая бабуля, ни добросердечная Рогнеда, ни даже злоязыкая Августа не придут ей на помощь, а родная милая младшая сестренка сама сидит на болотах и ждет помощи от нее, от старшей. Ей впервые в жизни показалось, что эти злосчастные пять минут, сыгравшие роковую роль в ее судьбе, – зловещая шутка какого-нибудь чародея. Еще не к месту вспомнились размышления бабули о личности в истории, как она высмеивала легендарных деятелей, кривляясь и почему-то шепелявя:

– Сказал: «Быть посему!» – и все пошло наперекосяк!

Ланке очень не хотелось уподобиться им. Здорово, конечно, совершить что-нибудь великое, но перед глазами упорно маячила лишь одна полустертая строчка манускрипта: «…На этом Ведьмин Круг прекратил свое существование».

– Что вы сегодня невеселы, Дорофея Елисеевна?

– Евстихиевна, – поправила Ланка, опять помянув златоградца недобрым словом, и только тут заметила, что над ней нависает улыбающийся Адриан Якимович.

Плененный Мытный вообще вел себя удивительно неправильно, не сидел одинокий в келье, не заламывал бледных рук и при свете свечи в полночь не спрашивал у темных теней: «Простится ль мне…» Гаврила Спиридонович – Серебрянский князь, попавший под следствие, – и то переживал более Мытного. У него была молодая жена и два поздних ребенка, а у Мытного – только шанс последний раз влюбиться от души да готовая невеста, которая его (он этого не скрывал) весьма очаровала своим самоотверженным поступком, кинувшись защищать перед людьми хоть и благородными, но все-таки убийцами. Стольник Анны Луговской, терзаемый бессильной злобой на Якима, сгоряча пообещавший своей госпоже, что привезет Адрианову голову, теперь был как-то смущен и скрывал свое смущение в застенках, куда его поместили как еще одного бунтаря. Ему вменялось в вину, будто он пытался Мытного спасти и вывезти в Златоград, а верной службой Луговским лишь прикрывался. Таких несообразных гнусностей по всему Северску нынче творилось в избытке. Потому никто на них внимания не обращал, с куда большим интересом следя за пылкой страстью Адриана и Дорофеи и гадая с замиранием сердца: поможет ли им Пречистая Дева или их неистовая страсть будет раздавлена, как мотылек на наковальне глупого подмастерья кузнеца?