А оно гласило:
"В третий под двадцать седьмым знаком гэн-инь, второй луны под двадцать пятым знаком моу-цзы, первого года под тридцать пятым знаком моу-сюй при правлении под девизом Двойной Гармонии мы, Ин Боцзюэ, Се Сида, Хуа Цзыю, Чжу Жинянь, Сунь Тяньхуа, Чан Шицзе и Бай Лапцян, с благоговением приносим жертвенное вино и мясо, дабы почтить Его Величества гвардии начальника покойного Симэня, и перед прахом его воздаем ему славу.
Усопший, ты отличался упорством и прямотою, характером был тверд и непреклонен. Ты не робел перед слабым, не покорялся сильному. Ты не переставал очищать ближних и помогать жаждущим. Одних ублажал каплею воды, других — маковой росинкой. С осанкой горделивой и тугой мошной, ты, снадобьями подкрепленный, приходил в неистовое возбуждение и верх одерживал в любовных схватках. Среди шеренг, парчовых юбок подвизался и кладовые лона постоянно посещал. Вшей подцепил, но выскребать их и не думал, а гнидами обсыпался — и начесаться был не в силах[2].
Мы, ничтожные, обязанные милости твоей, были всегда подручными тебе в подчресельных делах, когда ты ночи проводил под ивами в домах веселья, когда, отдавшись буйной страсти, с гордо поднятой головой, вел упорные бои и жаркие сраженья. Что ж сталось вдруг с тобой?! Недуг тебя скосил. Ты ноги протянул. Нас, отпрысков, точно подбитых голубков, оставил на произвол судьбы. Нам не на кого больше положиться. Не любоваться больше нам цветами в дымке, не подходить к роскошным воротам и красным стенам особняка, где обитают красотки-чаровницы. Не пировать уж с ними, яшмы изваянья не ласкать, не мчаться на конях; туда, где аромат струится и тепло. Ты бросил нас, связал нам руки, оставил без гроша. И голову повесил каждый. Мы ныне пресное вино в жертву приносим. Тебе, душа, протягиваем кубок. Внемли же зову, к нам явись и насладись дарами!»
После принесения жертв к ним вышел Чань Цзинцзи, поклонившись, пригласил их в крытую галерею, где было устроено угощение.
Когда о смерти Симэня узнала хозяйка «Прекрасной весны», у нее тотчас же родился план. Приготовив жертвы, она направила в паланкинах Ли Гуйцин и Ли Гуйцзе, чтобы те сожгли жертвенные деньги и выразили соболезнование.
Юэнян не вышла. Певиц принимали Ли Цзяоэр и Мэн Юйлоу. — Мамаша вот что велела тебе передать, — шептали певицы па ухо Ли Цзяоэр. — Мы певицы, а раз хозяин умер, незачем тебе в одиночестве сидеть. Всякому пиру, как говорится, конец приходит. Мамаша наказывала, чтобы вещи свои ты незаметно передала Ли Мину. У нас они будут в сохранности. А ты дурочкой-то не будь! Как в гостях ни хорошо, а дома все лучше. Рано или поздно тебе все равно с этим домом расставаться. Совет этот крепко запал в душу Ли Цзяоэр.
В тот же день Ван Шестая, жена Хань Даого, одетая в траур, тоже прибыла в паланкине почтить покойного. Она сожгла бумажные деньги, расставила перед гробом жертвы, но никто к ней не выходил.
Ван Цзина, надобно сказать, рассчитали еще в первую седмицу, а другие слуги не решались доложить о прибытии Ван Шестой. Только ничего не подозревавший Лайань направился в покои Юэнян.
– Тетушка Хань прибыла с соболезнованиями, — докладывал он хозяйке. — Вас ждет, матушка. Дядюшка У велел вам сказать. У Юэнян так и закипела от зла.
– Убирайся отсюда, рабское твое отродье! — заругалась она. — Тетушка Хань, тетушка Дрянь! только ее соболезнований тут не хватало! Что ты, проклятый, эту сукину дочь не знаешь?! Она семьи разрушает, шлюха, отца с сыном ссорит, негодяйка, мужа с женой разлучает…
Лайань едва нащупал дверь и поспешил к гробу Симэня.
– Матушке доложил? — спросил его шурин У Старший.
Лайань что-то бормотал. После долгих расспросов он, наконец, признался, как его отчитала хозяйка. Шурин поспешно направился к сестре.
– Сестра! — обратился он к Юэнян. — Как ты так могла?! Зачем грубить! Есть плохие люди, но нет плохих обрядов. Помни, сколько наших денег в руках у ее мужа. К чему же ты так с ней обходишься? Нельзя так! Ты же свое достоинство теряешь. Если сама выходить не желаешь, других пошли. А так разве можно! Хочешь, чтобы тебя осуждали?
Юэнян на это ничего не ответила. Немного погодя Ван Шестую приняла Мэн Юйлоу. Они сели неподалеку от гроба. Ван Шестой было неловко, и после чашки чаю она откланялась.
Да,
Пожалуй всей Янцзы. вода
не смоет краски от стыда.
Ли Гуйцзе, Ли Гуйцин и У Иньэр, сидевшие в хозяйкиных покоях, слышали, как Юэнян на все лады поносила жену Хань Даого. А когда рубят сучок, целое дерево страдает. Не по себе им стало и, не дождавшись заката, они начали откланиваться.
– Погостите! — удерживала их Юэнян. — Вечером с приказчиками кукольное представление посмотрели бы. А домой и завтра успеете.
После долгих уговоров Гуйцзе и Иньэр остались, а Гуйцин отправилась домой.
К вечеру монахи разошлись. Собралось более двадцати человек. Помимо соседей, приказчиков и счетоводов были тут сват Цяо, шурин У Старший и У Второй, свояк Шэнь, Хуа Цзыю, Ин Боцзюэ, Се Сида и Чан Шицзе. Они-то и позвали кукольников. Под навесом были накрыты столы. Разыгрывали пьесу «Убитая собака помогает вразумить мужа», в которой персонажами выступали братья Сунь Жун и Сунь Хуа[3].
Гостьи расположились в помещении сбоку от гроба, откуда смотрели представление из-за ширм и спущенных занавесей.
За столом гостям прислуживали оставленные на ночь Ли Мин и У Хуэй. Немного погодя все приглашенные были в сборе. После принесения жертв под навесом зажгли свечи. Гости заняли свои места за столами. Грянула музыка и началось кукольное представление, которое окончилось только в третью ночную стражу.
Со смертью Симэня, надобно сказать, не проходило и дня, чтобы Чэнь Цзинцзи не заигрывал с Пань Цзиньлянь. То они строили глазки прямо перед гробом усопшего, то шутили за занавеской. Так случилось и на этот раз. Когда гости стали расходиться, женщины удалились в хозяйкины покои, а слуги принялись убирать посуду, Цзиньлянь бросилась к Цзинцзи и ущипнула его за руку.
– Сынок! — говорила они. — Нынче матушка даст тебе то. чего ты так желаешь. Пойдем к тебе, пока твоя жена в дальних покоях.
Обрадованный Цзинцзи бросился отпирать дверь. Цзиньлянь во тьме незаметно проследовала за ним. Ни слова не говоря, она разделась и навзничь возлегла на кан. Как утка с селезнем резвясь, она с Цзинцзи затеяла порочную игру.
Да,
Как по Небесному велению
предались страстному волненью.
Игру дождя и тучи
продлили схваткой жгучей.
Два года продолжались их свиданья. Однажды наступил миг долгожданною слиянья. Тянулись годы ожиданья, пришли однажды согласие и лад. Она колышет талией, как ива гибкой; он неистово орудует нефритовым пестом. И слышны заверения в глубокой любви, раздаются клятвы верности вечной. Она щебечет иволгой, он целеустремленней мотылька. Игру прелестница ведет на тысячу ладов. Неистовствует дождь, стыдится тачка. Какие только чары не пускает в ход! Он тихо шепчет: «Милая моя!». Его обняв, она зовет: «Мой ненаглядный!».
Да,
Давно восхищался изяществом ивы,
а ныне поддался пленяющим чарам.
По-прежнему нежный, как прежде красивый,
цветок багровеет, объятый пожаром.
Завершив задуманное, Цзиньлянь из опасения быть застигнутой поспешно покинула спальню и направилась в дальние покои.
На другой день, будучи под сладостным впечатлением пережитого накануне, Цзинцзи с раннего утра был уже у спальни Цзиньлянь. Она еще спала. Он наблюдал за нею через щелку в окне. Ее укрывало расшитое багряными облаками (одеяло. Напудренные ланиты казались изваянными из яшмы.
