- Булы, - подсказал Бобров.

- А хрен его знает… Что-то в этом роде… Зашли мы в дом, а там такая девка! Господи, спаси меня и помилуй! Что лицо, что фигура!

- Ты нам не про девок, а о себе рассказывай, - перебил чернявого Олевский, внимательно наблюдавший за незнакомцами. Его глубоко запавшие глаза, всегда строго смотрящие на собеседника, сейчас будто старались заглянуть в души этих людей.

- Так вот, я и говорю, - ничуть не смущаясь, продолжал парень, назвавший себя Иваном. - Хотел я насовсем пристать к этой королеве, а тут чертяки румыны налетели на село… Она мне и говорит: «Тикай, миленький, они русских хватают и стреляют на месте». Мы с Петькой и драпанули, только пятки засверкали. А тут недалеко снова на них нарвались… Они палить начали, ну и мы тоже в долгу не остались… А того парня, что убили, мы часа два назад в лесу встретили… Говорил, что к партизанам идет, вроде бы знает, что где-то здесь отряд есть. Ну и мы за ним увязались. Думаем, пойдем к партизанам, будем гадов бить… Вот и пришли… Жаль парня, безоружный шел… Совсем было удрали, когда его куснула меж лопаток пуля…

- Все-то у тебя, Иван, как по-писаному получается… И где ты складно так брехать научился? - насмешливо сказал Морской.

- Я серьезно, командир… Разве что про девку зря сказал, так это ж без умыслов всяких. Уж больно хорошая девка и помогла нам. Я б ее с собой забрал, да куда… А так все обсказал как было… Товарищи, возьмите нас с Петькой к себе. Все будем выполнять, что прикажете… Солдаты мы оба… Я разведчиком в полку был, на баяне играл…

- Что-то ты хитришь, парень. По твоему виду не скажешь, что ты в концлагере кондер хлебал… Ряшка, как у откормленного бугая… - снова вступил в разговор Олевский.

- За месяц можно было на даровых харчах потолстеть. В Словакии я за неделю, наверно, на пуд поправился… Кормят бабы, сколь влезет… Аппетит, правда, у меня неважненький: только из-за стола вылезу, а уже опять жрать готов… Петька говорит, что это у меня переходящий момент от голода к сытости…

- Возьмите нас к себе, товарищи командиры, - пробасил рябой… - Я отсюда, как хотите, никуды больше не пойду… Ивана все к девкам тянет, а я воевать хочу, отомстить фрицам…

- Хорошо, - сказал Морской, вставая из-за стола. - Оставайтесь в лагере. Пойдете во взвод к Федотову. Он сам решит, оставить ли у вас оружие или поучить еще вас партизанской науке…

Закрылась за ушедшими дверь. Молча стоял возле окна Олевский, хмурился над картой Бобров. Насвистывая какую-то мелодию ходил по комнате Морской. Внезапно он остановился:

- Слышь, Костя, а музыкант не помешает нам в отряде, если он вправду умеет играть на баяне. Все веселее будет…

- Легкомысленный он какой-то, одни бабы на уме. Сказано, музыкант, - проворчал Бобров.

- Надо проверить этих людей, - отходя от окна, медленно проговорил Олевский.

- Эх вы, сухари-сухарики. Совсем завоевались… Можно подумать, что вас, окромя боев, ничего не интересует. Нет, друзья, негоже нам строить из себя железобетонных комиссаров. Музыка на войне тоже нужна.

- Удали в тебе, Миша, много. А бдительности не хватает. И все из-за твоего лихачества…

- Опять ты за свое, - поморщился Морской.

- Ты не обижайся, командир, но твоя атаманская удаль хороша была под Севастополем, в морской бригаде, когда немец только начинал воевать с нами… Сейчас же он, гад, ученый стал и с ним нужна умная, продуманная борьба. А мы иногда допускаем просчеты, неосторожность. В особенности это касается тебя, Миша.

Морской побледнел и хрипло проговорил:

- Чего ты все учишь меня, капитан? Чихал я на твою осторожность, понял?

- Зря горячишься, командир, - Бобров примирительно похлопал Морского по плечу. - Олевский во многом прав, ты подумай над этим хорошенько. А что касается наших новых знакомых, то проверить их, конечно, не помешает.

…В тот же день в резиденции Франка стало известно, что свой человек под кличкой Сват благополучно проник в отряд Морского.

Метрах в трехстах от избушки лесника, на зеленом бугре, одиноко рос кряжистый дуб-великан. Широко раскинув свои могучие ветви, он как бы хотел защитить, приласкать ими измученную, израненную землю.

Николай Васильев сидел у подножия дуба, сжимая в руке немецкий автомат. Шел второй час его дозорной службы на этом посту. Отсюда далеко было видно окрест: горная цепь хребтов, уходящая к горизонту, синеющая в туманной дымке долина, где спряталось небольшое село. Свежий утренний ветерок ласкал лицо, успокаивал душу. Николай закрыл глаза, и в памяти всплыли милые сердцу картины: северный город на берегу Ледовитого океана, где он работал сначала трактористом, потом шофером; Ленинград, откуда ушел на фронт… Сердце сжалось от боли. Так бывало всякий раз: о чем бы он ни начинал думать, сознание неизменно возвращало его к страшным воспоминаниям: тяжелый бой, ранение, плен, концлагерь, побои, голод, смерть товарищей, черные печи крематория… Трижды пытался Николай бежать из лагеря и все не удавалось. Наконец выбрал момент, когда колонну пленных вели на работу… Месяц скитался по лесам, заходя по ночам в чужие села, чтобы раздобыть кусок хлеба.

И вот уже неделю Николай Васильев в отряде «Вперед». Медленно оттаивает его сердце, впитавшее в себя великие человеческие муки и страдания. Сторонился поначалу людей, избегал разговоров. И люди относились настороженно к этому угрюмому, неразговорчивому человеку. Николай улыбнулся, вспомнив, как на второй день по прибытии в партизанский лагерь его вызвал к себе начальник штаба и дал первое задание - разведать силы гитлеровцев в селе Калиште. Возвращаясь с донесением в лагерь уже перед самым рассветом, Васильев неожиданно услышал громкий окрик там, где, по его предположениям, не должно быть никаких партизанских дозоров:

- Ни с места! Лапы в гору!… Пароль!

Из- за деревьев вышли двое. Стволы автоматов уперлись в грудь Николая. Невольно он отпрянул назад, рывком поднял пистолет и тут же получил удар по руке. Пистолет полетел на землю, а его самого схватили сзади, и чей-то третий голос сказал:

- Не дури, чудак человек! Свои… - Морской подошел к Васильеву и похлопал по плечу. Это он распорядился, чтобы дозоры были выдвинуты вперед с тем, чтобы отряд не был захвачен врасплох, если бы посланный в разведку партизан оказался предателем.

- Махно вас забери! - проворчал Васильев, поднимая с земли пистолет. - Думал, власовцы. Говорили мне в селе, что бродят они здесь… А как вы тут оказались? - вдруг спросил он, резко выпрямившись.

- Проветриться решили. Уж больно ночь хороша, будь она триедино проклята!… - насмешливо сказал один из партизан.

Васильев сгорбившись стоял перед командиром отряда. Он понял, что ему не доверяли и намеренно сменили расположение застав.

- Не верите, значит, - глухо проговорил он.

- А ты думал, мы сразу целоваться будем? Откуда нам знать, с чем ты явился. Может, ты продался им? На лбу ведь у тебя не написано, кто ты…

- Возьмите. - Васильев протянул пистолет Морскому.

- Оставь… Считай, что анкета проверена и приказ подписан…

Через несколько часов партизаны совершили удачный налет на село, разведанное Васильевым, и захватили много оружия и продовольствия. Когда отряд возвращался в лагерь, Николая догнал капитан Олевский:

- Будешь разведчиком. Мне такие парни нужны.

Так Васильев стал разведчиком, а после нескольких успешных операций его назначили командиром группы.

…Николая вывел из забытья звонкий мальчишеский голос почти у самого уха:

- Махно! Смотри фрицев не проспи!

- Это ты, Пацан? - Николай тряхнул головой, словно пытаясь прогнать от себя воспоминания и нарочито строго спросил: - А зачем ты здесь, Махно тебя забери?

Васильев ласково смотрел на паренька, стоявшего перед ним. Было тому лет пятнадцать. Нежное, румяное лицо, большие серые глаза делали его похожим на хорошенькую девушку. Ферко Горак, так звали паренька, появился в отряде почти одновременно с Васильевым. Он убежал из родного села после того, как немцы высекли у него на глазах товарища за то, что тот не снял шапку перед офицером. Тогда-то Ферко и поклялся отомстить за своего друга и родную Словакию, страдавшую под игом фашистов.