Но нам удалось спасти совсем немногое. Огонь наступал, несмотря на то что съехавшиеся, наверное, со всего города пожарники пытались отбросить его струями брандспойтов. Слишком много было на территории складов пищи огню — он, вожделенно ревя, жарко дыша, плюясь искрами, пожирал пищу людей.

Нас отозвали, чтобы избежать ненужных жертв: пожара погасить не удалось.

…Уже позже, в самую лютую январскую стужу, мне привелось вновь побывать на Бадаевских складах. На занесенном снегом пустыре, меж почерневшими от копоти, потрескавшимися стенами, копошились, разгребая снег, люди, долбили мерзлую землю детскими лопатками, кухонными ножами, топорами. По городу прошел слух, что на складах еще можно добыть кое-что для пропитания: при пожаре рассыпались из мешков и ящиков крупы, мука, макароны, плавился от жары сахар, таяло и текло масло — все это теперь в земле.

Взятым из дому столовым ножом — другого инструмента не нашлось, — я надолбил, предварительно расчистив снег, немного земли в том месте, где, как уверяли другие, такие же добытчики, во время пожара лежал сахар. Этой землей я набил прихваченную с собой наволочку дополна, так, что едва доволок свою добычу до дома. Мы с Риной разогрели эту мерзлую землю в кастрюле на печурке, добавив немного воды, и процедили горячую грязь через плотную тряпку — таков был узнанный нами от сведущих людей рецепт добывания сахара из земли бадаевских складов.

Мы нацедили целую тарелку тягучей черной жижи. На вкус она отдавала сажей и еще бог знает чем, но действительно была сладковатой. Я даже попытался пить с ней чай. Но Рина, попробовав, отказалась наотрез: она побоялась, что такой «пищей» отравит Вовку через свое молоко. А в нем и без того едва теплилась жизнь. Хотя Рина ела тогда два хлебных пайка: сто двадцать пять граммов своих и столько же — Володькиных, у нее было очень мало молока, сыну его не хватало. Но все это было позже, позже — зимой. А пока что еще шла осень…

Наступили холода. Привычными сделались артиллерийские обстрелы — люди стали относиться к ним с таким спокойствием, с каким, пожалуй, относились в мирное время к дождю, если он их застигал на улице: забегали переждать где-нибудь под аркой ворот или в ближайшем подъезде. Чаще стали бомбежки. Но к ним привыкнуть почему-то было труднее, хотя они начались раньше.

Неподалеку от нас, наискосок через дорогу, в одну из ночей фугаска угодила в жилой дом, прошибла его почти насквозь, взорвалась, уже глубоко уйдя в землю. Выбравшись как-то навестить Рину, я увидел этот дом. С мальчишеских лет он был знаком мне — старинный восьмиэтажный домина, из тех, которые раньше было принято называть доходными, — наверное потому, что владельцы строили их специально, чтобы иметь прибыль от жильцов. Но теперь он выглядел необычно, каким-то гигантским наглядным пособием, макетом, у которого для удобства рассмотрения отсутствует передняя стенка: видна внутренность комнат, несдвинутая со своих мест мебель, а на восьмом этаже, на внутренней стене, оклеенной зелеными обоями, тускло поблескивает уцелевшее на ней зеркало.

Я уже не впервые видел дома в таком бомбежном разрезе — к тому времени это было в Ленинграде уже не редкостью. Но этот дом был рядом с нашим. Нажми фашист в самолете кнопку бомбосбрасывателя на секунду раньше или на секунду позже — и бомба могла угодить в мой дом.

От Рины я узнал, что, когда упала эта бомба, тряхнуло так, что казалось — он валится. А Володька, проснувшись, долго кричал…

Я и Рина, посоветовавшись, решили, что ей с сыном надо переселиться на Охту, к отцу: тот район, к тому времени это уже было ясно, меньше бомбят и обстреливают, а главное — у запасливого Ивана Севастьяновича давно, еще по мирному времени, впрок заготовлены и уголь, и дрова. В нашем же доме отопление не включено и, судя по всему, вообще работать не будет. К тому же Иван Севастьянович теперь дома: из аварийного отряда его перевели в железнодорожные мастерские, в которых стали делать оружие, какое — Иван Севастьянович, храня военную тайну, даже мне не говорил, да я и не допытывался. Теперь-то я давно знаю, что там делали минометы — и не только для Ленинградского фронта. Только потом, когда кончилась война и многое перестало быть секретом, стало известно, что осажденный Ленинград еще в сорок первом посылал другим фронтам, через кольцо блокады, на самолетах минометы, автоматы, боеприпасы.

Иван Севастьянович работал, как и все в то время, без выходных. Но удалось устроить так, что в один из дней он оказался свободен, тогда же отпросился и я, и мы с ним предприняли операцию по перемещению Рины с малышом в домик на Охте.

Было уже под вечер, когда мы вышли из дому втроем, таща Вовку и узел с вещами. На трамвае — они тогда редко, но еще ходили — благополучно доехали до Охтинского моста. Трамвай уже дошел до его середины — и вдруг остановился. Только тогда мы поняли, что началась воздушная тревога; ее сигналов на середине моста, в шуме бегущего трамвая, не слышали, но вагоновожатый, увидев, что встречные трамваи останавливаются, остановил и наш.

Мы сидели, ожидая, что тревога вот-вот кончится. Но прошла минута, другая — трамвай стоял. Где-то, все ближе, ближе, захлопали зенитки. Смолкли. Отбой? Нет! Совсем близко в небе, над нами, знакомо завыло — фашист! Неужели снова прорвался в город при свете дня?

Немецкий самолет шел прямо к мосту. Пожалуй, даже не один — так силен был нарастающий зловещий гул.

Трамвай, в котором мы находились, быстро пустел. Встревоженные пассажиры выскакивали и бежали: если мост — мишень, то трамвай на нем — мишень на мишени.

Выбежали и мы — я с узлом, Иван Севастьянович — с внуком. Рину высадили первой. Мы побежали прямо по трамвайному пути, спеша скорее миновать открытое пространство. Где-то близко гулко выстрелила пушка, заглушая вой самолета над нашими головами. Я на бегу оглянулся. Стрелял из зенитки военный корабль, миноносец, стоявший вплотную к гранитной стенке набережной у того берега, от которого мы успели отъехать. Зенитка миноносца била часто, при каждом выстреле над его палубой выметывался к небу длинный, прямой язык розовато-желтого пламени.

Пока мы бежали по мосту, зенитчики корабля успели выстрелить много раз. Мы были уже в конце моста, когда что-то звонко щелкнуло перед нами по трамвайному рельсу, — только потом я догадался, что это был осколок зенитного снаряда.

Когда мы пробежали весь мост и свернули к ближайшей арке ворот, выстрелы смолкли. Затих и вой немецкого самолета. Он улетел, не сбросив бомб. Вторая атака люфтваффе — военно-воздушных сил Германской империи — на моего сына, как и первая, память о которой до сих пор видна на моей руке, окончилась также неудачей. Спасибо морякам миноносца, защитившим Вовку. Дали понять летающему фашисту, что убить даже трехмесячного младенца не так-то просто. Во всяком случае, ни с первого, ни со второго раза это не удалось. Но каждый день и каждый час можно было ожидать, что они вновь попытаются сделать это. В Ленинграде в ту пору не было вполне безопасного места нигде и ни для кого.

Осень сорок первого…

Уже октябрь. Необычно мало дождей для такой поры в Ленинграде. Первые холода. С Финского залива то и дело дует леденящий ветер. Серебрится по утрам иней на траве скверов, на палой, почерневшей от осенних дождей листве.

Я еще состою в аварийной команде и по-прежнему живу на казарменном положении. Но бомбежек стало несколько меньше, и нас используют теперь чаще просто как рабочую силу: оборудуем убежища, закладываем кирпичом окна нижних этажей, разбираем на дрова деревянные дома, разваленные при бомбежке, — таких немало можно отыскать на окраинах. Но на Охте домишко, в котором приютились у отца Рина с Вовкой, пока что еще цел — поблизости не падали ни бомбы, ни снаряды: кварталы деревянных домов Охты для врага не представляют особого интереса: там нет для него заманчивых мишеней, да и людей живет немного.

Иногда мне удается вырваться на час-другой и навестить Рину и Володьку. Он растет помаленьку, хотя с едой все хуже, и для него у Рины все меньше молока.