Но мы, следуя примеру Володи, внимательно смотрели на воду, стараясь угадать: что же это там плывет к берегу? Безделье, как известно, могучий стимул любопытства.

— Не то чурбан, не то бочка, — присмотревшись, высказал я предположение и крикнул Володе: — Петрович! Что там?

— Нечто рогатое! — весело откликнулся тот. — Коряга, наверное.

— Позвольте, позвольте… — вдруг забеспокоился Желтовский. — Где мои очки? — Он нагнулся к своей одежде, зашарил по карманам, отыскал очки, торопливо нацепил их и, шлепая босыми ногами по сырому песку, подбежал к Володе, весь вытянулся в сторону моря вглядываясь. Я и Иванников, заинтересовавшись, почему так засуетился наш кавторанг, присоединились к нему.

Подталкиваемый волнами к берегу, неизвестный предмет находился еще далековато, и разглядеть его как следует было трудно. Пожалуй, мы и не проявили бы такого интереса к нему, но нас заразил своим любопытством Желтовский. Он продолжал всматриваться, даже вошел в воду дальше, чем в ней стоял Володя.

Я смотрел на предмет, плывущий по воде, не особенно задумываясь, что же это такое? Но почему так взволнован этим Желтовский?

Вот он повернулся, вышел из воды, смущенно улыбнулся:

— Померещилось, мина плавучая, с войны по морю болтается.

— Может быть такое?

— Ничего невозможного. Известен случай — в Северном море английский пароход подорвался через пятнадцать лет после первой мировой войны. А после второй только четырнадцать лет прошло.

— Что же, недоработали вы, пахари моря?

— Почему недоработали? Наша совесть чиста. Однако случайности не исключены. К счастью, к нам плывет всего-навсего коряга.

— Точно, коряга, — подтвердил подошедший к нам Володя.

Мы все вновь уселись на песке. Он еще хранил дневное тепло, и сидеть на нем было приятно.

— А что, если бы мина? — спросил Желтовского Володя.

— Ну что, — спокойно пояснил тот, снимая очки, — если бы волна накатила ее на берег и кувыркнула о камешки, наша с вами беседа закончилась бы навсегда. Еще, глядишь, и санаторию досталось бы…

— Смотрите! — вдруг вскрикнул Володя, вскакивая.

Качающийся на прибрежной волне предмет был уже в каких-нибудь двадцати — тридцати метрах от берега, и, хотя было уже совсем темно, разглядеть его теперь можно было лучше, чем раньше. Что-то круглое, прямые отростки наверху…

— Мина! — поднялся Желтовский.

— Володя, куда? — ахнул я, видя, что Петрович снова бежит к воде.

— Лейтенант, назад! — властным командирским голосом прокричал Желтовский. Но Володя не слушал. Бежал к качающейся на воде черной округлости с прямыми рожками поверху, которая то скрывалась под набегавшей волной, то вновь показывалась над нею.

— Пропадет парень… — растерянно пробормотал Желтовский. — Надо не к мине, а от нее, людей предупредить… — И вдруг по-молодому резво помчался вслед за Петровичем к воде.

Я растерялся: спешить за Желтовским, чтобы удержать Володю, или бежать в санаторий, предупредить?

Я вбежал в воду и остановился, увидев, что Желтовский и Володя не спеша идут обратно.

— А ведь и в самом деле коряга! — сказал Желтовский, поравнявшись со мной.

— Пень сосновый с сучками, — уточнил Володя. Вид он имел несколько сконфуженный.

«Володя, Володя, — подумалось мне, — как жаждешь ты подвига! Но подвиг без необходимости — не подвиг. Впрочем, ты был уверен, что необходимость есть».

— А где же капитан? — удивился Желтовский.

И впрямь Иванникова с нами уже не было. Никто не заметил, когда и как он исчез с пляжа.

Мы посидели еще немножко на песке, поговорили о том о сем. Но становилось уже прохладно, и мы решили вернуться в санаторий. Когда мы шли обратно, нам навстречу попался Иванников.

— А я за вами! — как ни в чем не бывало заявил он. — Кино начинается.

— Куда же вы исчезли? — поинтересовался Желтовский.

— За спичками ходил.

— Допустим…

— А что, что? — как-то весь встрепенулся Иванников. — Вы подумали, я испугался мины?

— Это вы подумали, а не мы! — съязвил Желтовский.

Иванников не нашелся, что ответить.

С того случая он как-то откололся от нашей компании, почувствовал себя в ней совсем чужим.

Был ли Иванников трусом от природы? Не знаю… Как-то однажды, еще до того случая на пляже, он рассказывал, что, будучи курсантом, храбро ринулся один на нескольких хулиганов, оскорбивших его и девушку, с которой шел. Верю, эту историю он не выдумал. Но Иванников, видимо, относится к тем людям, которые, может быть, и способны пойти на все, если затронуты они лично, но не решатся и на малую долю риска, если дело касается других.

Я гляжу сейчас на эту старую и в общем-то ненужную мне карточку и размышляю: а что, если дело дойдет до более серьезных испытаний, перед которыми в любой день можем быть поставлены мы все? За Володю Петровича я уверен. А вот Иванников… Как важно воспитать в себе чувство готовности к неожиданному, грозному для всех!

Стоит ли и дальше хранить фотокарточку, напомнившую обо всем этом? Не таким уж выдающимся событием в моей жизни был тот разговор на пляже и маленькое происшествие, кончившееся вполне благополучно. Порвать? Я не люблю беречь случайные курортные снимки. Это единственный сохранившийся из них. Но может быть рассказать об этой истории сыну? Рассказать, чтобы он стал схож с лейтенантом Володей Петровичем не только именем.

Интересно, каков сейчас Петрович? Почему-то я уверен, что он продолжает служить в армии, и успешно. Помнит ли он про тот вечер, когда с безрассудной храбростью бросился в воду, готовый на риск ради других?..

Медь оркестра заполняет все вокруг величавой мелодией «Интернационала». Я стою навытяжку, приложив руку к козырьку фуражки. Как всегда, когда слушаю наш партийный гимн, я взволнован. Он звучит не только в моих ушах — в самом сердце. И часто при звуках «Интернационала» я вспоминаю, как услышал его впервые в жизни — малышом-первоклассником, зимой девятнадцатого года, когда сибирский наш город, где тогда жили мои родители и где родился я, освободили от белых. На площади перед собором хоронили коммунистов, расстрелянных колчаковцами перед уходом. Протиснувшись в толпе с несколькими приятелями вперед, я смотрел на гробы, обитые кумачом, стоявшие у края только что вырытой в мерзлой земле братской могилы. На них с посеребренных инеем ветвей медленно слетали и опускались на алое белые хлопья. И все мое ребячье существо в ту минуту было наполнено неведомой мне прежде мелодией, грозной, зовущей к каким-то еще непонятным мне высотам. Все во мне пело тогда: «Весь мир насилья мы разрушим…» Может быть, уже тогда я впервые, нет, не просто узнал, а своим мальчишеским сердцем почувствовал, как прекрасно и свято дело тех людей, песня песен которых — «Интернационал».

«И если гром великий грянет…» — громово взывают трубы. Я слушаю, стараясь, чтобы ни на миг не дрогнула рука, поднятая к околышу фуражки, а в памяти встает белое снежное поле под Корсунью в феврале сорок четвертого года, поле с темными пятнами свежих, еще не запорошенных воронок. Поле, за далеким краем которого зарылась в мерзлую землю эсэсовская дивизия — на нее мы должны наступать. Траншея, в которой я стою вместе с бойцами, готовыми к атаке. Яростный грохот батарей позади, только что начавших артподготовку. И то, как где-то в глубине моего существа в эту минуту тревожного ожидания, когда не хочется думать, пройдешь ли живым до конца боя, где-то в самой, сокровенной глубине души звучит: «Это есть наш последний…»

«…Воспрянет род людской!» — в последний раз возвещают трубы. Я отрываю ладонь от головы. Вольно! Опершись руками на парапет трибуны, обтянутой алой тканью, гляжу вниз, в стороны, где толпится народ: еще секунду назад все головы были неподвижны, толпа была похожа на неожиданно замершее море. Сейчас по этому человеческому морю проходят легкие волны, и негромкий гул голосов похож на ровный шум катящихся валов в слегка ветреную погоду.