Тот июльский день вначале шел для меня как обычно: я сидел за своим рабочим столом, одним из тех многих, что стояли почти впритык один к другому в нашей «камералке», и корпел над очередной картой, острозаточенным карандашом вычерчивая причудливые линии, обозначавшие границы залегания водоносных слоев. Это была, как сейчас помню, одна из карт Калмыцкой степи, где перед войной работали наши изыскатели. Старательно выводя линии, я думал о том, что работа, которую я делаю, так же далека от насущных нужд войны, как Калмыцкая степь от линии фронта. Где мне было тогда знать, что фронт дойдет и до Калмыкии?..

— В ополчение записывают! — прервал мои размышления возглас Васи Гудкова. — Я уже записался.

Вася стоял передо мной, размахивая какой-то бумажкой:

— Вот, уже расчет беру!

Я посмотрел в его возбужденное лицо и вспомнил хмурое майское утро, наш экскурсионный автобус, а за его окном — бойцов с котелками у походного костра. «Не хотел бы с ними кашу есть», — сказал тогда Вася. А теперь идет добровольно и рад, что взяли.

— Где записывают? — спросил я Васю.

— На первом этаже, в клубе.

Я положил карандаш на незаконченную карту и поспешил на первый этаж.

Вскоре я вышел из дверей здания, в котором среди множества учреждений помещалось и наше. Остановился, оглядывая подъезд, облепленный с обеих сторон множеством разнообразных вывесок. Когда я вернусь в эти двери? С этого часа я — боец дивизии народного ополчения. Завтра к восьми утра должен быть на сборном пункте. В общем, как-то неожиданно все получилось… Но почему неожиданно? Ведь я готовился к этому с первого дня войны. А может быть, и раньше.

Теперь надо сказать Рине. Не просто сделать это…

Кажется, я волновался чуть ли не больше Рины… Выслушав меня, она сказала внешне спокойно, хотя ее глаза и наполнились влажным блеском:

— Что же, иди, раз надо. Конечно, жаль, что ты не можешь дождаться, когда я… Но ничего. Не одна остаюсь. Отец, Соня, школа моя, наконец. Ты обо мне не очень беспокойся.

Только позже я понял, какого мужества стоило Рине сказать это.

А на следующее утро я уже стоял в строю во дворе до того неведомой мне школы на Васильевском острове, сделавшейся нашей казармой. Рядом со мной стоял, старательно вытянувшись, Вася Гудков — он еще до построения, заметив меня в пестрой толпе ополченцев, подбежал ко мне, предложил:

— Давайте вместе!

Вася явился на сборный пункт почти что в воинском виде: на нем был где-то раздобытый им старый шлем-буденовка, правда, со споротой звездой, а Васин клетчатый пиджак был подпоясан настоящим армейским ремнем с блестящей пряжкой, за спиной висел аккуратный рюкзачок.

— Мать-то отпустила? — спросил я Васю.

— А я не сказал, — ответил он. — Я потихоньку. Вот получу обмундирование и сегодня же отпрошусь домой сбегать, тогда скажу. Перед фактом поставлю.

Нам с Васей удалось определиться в одно отделение. Видя, как лихо, хотя и не очень умело, выполняет Вася команды, как четко отвечает на вопросы формировавшего наше войско капитана с малиновыми пехотинскими петлицами на воротнике гимнастерки, я подумал: Вася так ретив не только из внезапно обнаружившейся в нем любви к военной службе. Наверное, им движет и желание выдвинуться в начальники — ведь еще по прежней совместной работе я знал Васину страсть к руководящей роли в коллективе. Правда, беда Васи состояла в том, что у нас в учреждении он был самым младшим и по возрасту и по должности.

Я видел, каким огорченным стало лицо Васи, когда командиром нашего отделения капитан назначил не его, а Авдеева, уже пожилого, до ополчения — сварщика на судостроительном. Как и мой тесть Иван Севастьянович, Авдеев в молодости воевал в гражданскую, под Петроградом, против Юденича, а потом служил в Красной Армии и в мирное время, так что дело свое наш отделенный знал.

Обмундирования нам, к великому огорчению Васи Гудкова, ни в первый день, ни в последующие не выдали — с ним происходила какая-то задержка, впрочем понятная — в ополчение записались по Ленинграду многие тысячи. Но винтовки мы получили в первый же день — новенькие, еще в заводских ящиках, обильно смазанные. И сразу же у нас началась солдатская учеба.

Илья Ильич Лаванда несколько преувеличил, когда в первый день войны сказал, что я, как и он, не знаю, с какого конца ружье держать. Еще в техникуме на уроках военного дела мы учились владеть винтовкой, и поэтому я оказался не таким уж неподготовленным бойцом. Но ружейные приемы давались мне плохо — не по неумению, а потому, что мешал мой больной палец. На это обратил внимание Авдеев, спросив:

— Что это у вас?

— От зажигалки памятка.

— Давно болит?

— Давно.

— Так сводите в санчасть. Не дай бой — разболится, а нам скоро на фронт.

— И так заживет.

— Нет, нет, сходите.

В санчасти, посмотрев на мой упрямо не заживающий палец, мне сказали:

— Затяжной воспалительный процесс. Не застуживайте и не ушибайте.

Палец чем-то смазали, перевязали, и я вернулся в строй.

Учили нас солдатской науке самым усиленным темпом. От подъема до отбоя почти без перерывов. Под руководством нашего не по годам неутомимого командира отделения, который не давал отдохнуть ни себе, ни нам, мы маршировали, кололи штыками туго набитые мешки, воображая, что это фашисты, бегали в атаки и ползали по-пластунски, старательно утюжа животами и коленями траву ближнего сквера, бесконечно разбирали и собирали затвор винтовки, кидали деревянные гранаты. Правда, за все это время мы ни разу не выстрелили в мишень, только учились целиться. Вася Гудков вздыхал:

— Эх, пальнуть бы хоть разок боевым!

— Обожди, попадем на позиции — напуляешься! — утешал его Авдеев.

Видимо, и в самом деле предполагалось, что стрелять будем уже на передовой, отправки на которую мы ждали не то что со дня на день — с часу на час. Наверное, поэтому домой никого, даже на самое короткое время, не отпускали.

Рина знала, где я нахожусь, однако мне ни разу не привелось увидеть ее среди тех женщин, что приходили к другим и ждали у ворот. Я волновался: почему Рина не приходит? Конечно, ей уже трудно ходить, ведь до срока осталось совсем немного… Как я беспокоился! И даже обижался: ну дала бы о себе какую-нибудь весточку с кем-нибудь, попросила бы кого-нибудь…

Только на третий день, когда мы возвращались с занятий, я увидел сестру Рины, Соню, ожидавшую, в числе других женщин, возле проходной. Соня меня в строю не приметила, хотя и внимательно оглядывала шагающие ряды. Но я-то разглядел ее сразу и, хотя это и нарушало законы строя, крикнул ей и махнул рукой.

Едва дождавшись, пока мы прошли в ворота и нам скомандовали: «Разойдись!» — я побежал обратно.

— Что с Риной? — крикнул я Соне, забыв с нею поздороваться.

— Да ничего, немножко занемогла, — поспешила утешить меня Соня. — Волнуется за вас, понимаете…

— Как же она там одна… — забеспокоился я.

— А она не одна. Я навещаю. И хочу, чтобы она перебралась к нам. В случае чего Илья Ильич все сделает.

— Спасибо…

После разговора я стал немного спокойнее. Но как я завидовал тем, кого посещали! К Васе Гудкову мать приходила почти каждый вечер и терпеливо ждала у ворот.

…Но вот мы обмундированы. В еще необмятых, непривычных для нас гимнастерках мы стоим в строю в просторном дворе школы, в которой вот уже девять дней, с того момента, как вступили в ополчение, живем, как бойцы. Вместе с нашей штатской одеждой мы как бы расстались и со всем другим, что еще связывало нас с недавней привычной жизнью. Ко мне приходила Рина. Она чувствует себя лучше. Но, тем не менее, Соня не отпустила ее одну. Они пришли вдвоем, я им отдал мой костюм и ботинки. «До свиданья, береги себя», — сказал я Рине. Когда теперь мы увидимся с нею? И увидимся ли?

…Пасмурный день. Все небо затянуто серыми тучами. Безветрие. Так бывает перед дождем. Но пока еще ни капли не упало сверху. Мы стоим в строю, замерев по команде «смирно». В руках у каждого из нас — винтовка. Длинная винтовка с четырехгранным штыком, образца тысяча восемьсот девяносто первого дробь тридцатого года, такие винтовки теперь увидишь разве что в кино или в музее. Мы смотрим на нашего комбата, единственного настоящего военного на весь батальон. По-особенному подтянутый, с торжественно-строгим выражением лица, он стоит перед нами возле стола, застеленного красным. Сегодня мы принимаем присягу. Всего десять дней длился курс нашей начальной воинской школы. Но и это — много. Ведь вначале мы полагали, что сразу же, как станем ополченцами, в тот же день пойдем в бой, — а как же иначе? — враг ломится в наш город.