– Я не понимаю, – неуверенно произнес Хаэмуас. – Гори, конечно, был болен, когда я приказал его задержать, но я подумал тогда, что это он в Коптосе подцепил какую-нибудь заразу. Я думал, он выздоровеет, ему станет лучше…

– Он ясно объяснил тебе, царевич, в чем заключалась причина его недуга, – бесстрастно произнес Антеф, – но царевич наотрез отказался придавать значение его словам. Сожаления теперь напрасны. Он хотел, чтобы я передал тебе вот что: его конец оказался ужасным, но во сто крат страшнее судьба, ожидающая тебя. А еще велел передать, что он любил тебя.

Вместо ответа Хаэмуас резко развернулся и бросился бежать по коридору, освещенному факелами. Он бежал по всему дому, беззвучно взывая: «Гори! Сын мой! Плоть моя! Это была лишь игра, я никогда не хотел причинить тебе вред, я и не собирался по-настоящему тебя отравить, я люблю тебя, Гори! За что? За что?» Он слышал за своей спиной тяжелые шаги Антефа, Иба и Касы. И хотя он бежал быстро, как только мог, он оказался не в силах спастись от стремительно нарастающего чувства вины и раскаяния. Оно держало крепко, и когда он наконец добрался до причала и увидел на воде плот, его тело сотрясали рыдания, и мучился он от раскаяния и ненависти к себе.

Гори лежал, свернувшись, под одеялом, и его тело мерно и едва заметно раскачивалось на волнах. Можно было подумать, на плоту просто свалена куча грязного белья. Ступив на плот, Хаэмуас опустился на колени и отвернул край одеяла. Он был жрецом, и первая мысль, возникшая у него в голове, была о том, что бальзамировщикам придется потрудиться, чтобы разогнуть эти мертвые кости. Гори лежал, крепко прижимая колени к груди. Но потом Хаэмуас увидел спутавшиеся волосы сына, его прекрасное лицо, о красоте которого говорили в Египте повсюду, теперь бесстрастное, лишенное света жизни, увидел руку, протянутую в безмолвной мольбе, и больше не мог уже ни о чем думать. Хаэмуас склонился над мертвым телом, и над водой далеко разнесся его вопль – стон невосполнимой утраты. Он эхом отозвался от противоположного, невидимого в темноте берега и вернулся, опустошенный и бесчувственный, словно отверженный. Его руки тихо блуждали над мертвым телом сына, неловко, неуверенно касаясь его холодной, уже подвергшейся разложению плоти, безжизненно повисших, тусклых прядей волос, крупного носа, навсегда умолкнувших губ. Он чувствовал, что люди, стоящие на причале, наблюдают за ним, но ему было все равно.

– Я не хотел погубить тебя! – стенал Хаэмуас и, сознавая собственную ложь, испытал еще один жестокий удар в сердце. – Я был ослеплен, пал жертвой иллюзий, прости меня, Гори! – Но Гори не шевелился, улыбка прощения не тронула его губ, он не понимал слов отца, и теперь было слишком поздно что-либо исправлять.

Хаэмуас поднялся.

– Иб, – неуверенным голосом позвал он. – Отнеси его тело в Обитель мертвых. К бальзамированию следует приступить незамедлительно, гниение уже началось. – Голос у него сорвался, и Хаэмуас больше не мог говорить.

Вперед выступил Антеф. В глазах молодого человека не было жалости, лишь горечь утраты и презрение.

– Я любил твоего сына, – заявил он ровным и спокойным тоном. – Теперь, когда он умер, я более не желаю иметь ничего общего с твоим домом, на котором лежит проклятие. Я не приду на похороны Гори. Прощай, царевич. – Он поклонился и пошел прочь.

«Вернись! – Хаэмуасу казалось, он громко выкрикнул это слово, но на самом деле оно прозвучало лишь у него в голове. – Вернись, я должен знать, как он умер, что он говорил, что он испытывал. О, Гори, в чем же правда, в чем правда?»

Хаэмуас медленно поднялся на берег. Когда он уже стоял на теплом камне, нагретом лучами вчерашнего солнца, Иб бросился исполнять его приказания. А Хаэмуас, оставив обезображенное тело сына на попечение слуг, медленно направился к дому. «Ночь все еще не кончилась, – смутно думал Хаэмуас. – Ничего не изменилось. Гори умер, а все остается по-прежнему». Коридор, ведущий в его покои, маячил впереди, пустой и безжизненный, лишь кое-где виднелся свет факелов, да один-единственный часовой дежурил у входа в его покои. Дом все еще стоял, погруженный в дрему, погруженный в благословенное незнание. «Гори умер!» – хотелось кричать Хаэмуасу во всю силу легких. Но он просто открыл дверь к себе в спальню и тяжело опустился на ложе.

– Гори умер, – сказал он.

Табуба чуть шевельнулась и тихо пробормотала что-то сквозь сон. Сначала Хаэмуасу показалось, что она крепко спит, но вот она отбросила простыни и села на постели.

– Что ты сказал? – спросила она.

– Гори умер, – как заклинание повторил Хаэмуас. Он сидел, охваченный горем, его тело безвольно раскачивалось из стороны в сторону.

Она с равнодушным видом смотрела на него, глаза у нее чуть припухли со сна.

– Да, я знаю, – сказала она.

Он замер.

– Что ты сказала? – еле выдохнул он. Сердце у него в груди вдруг бешено забилось.

– Только то, что сказала, – произнесла она, проводя рукой по лицу и зевая во весь рот. – Ненефер-ка-Птах наложил на него заклятие. На самом деле это заклятие наложили на него уже давно, когда стало ясно, что у него хватит наглости отправиться в Коптос. В этом, конечно, не было необходимости. Я знала, что ты все равно ему не поверишь.

Хаэмуасу казалось, что все предметы в комнате принялись медленно кружиться вокруг него.

– Что ты такое говоришь? – спросил он, собрав последние силы. – Что ты хочешь этим сказать?

Она опять зевнула, проведя розовым язычком по губам.

– Я хочу сказать, что теперь, когда ты отказался прийти на помощь Гори в смертельной опасности и он погиб, твое падение, Хаэмуас, окончательно и бесповоротно, а моя работа завершена. Я более не обязана играть свою роль. Я хочу пить, – продолжала она. – У нас осталось еще вино? – Она подтянулась к краю постели и налила в чашу вина. Хаэмуас словно зачарованный, не в силах поверить ее словам, наблюдал за ней, смотрел, как она осушила чашу до дна, как с легким стуком поставила ее на столик. Она нетерпеливо смотрела на него. – Гори говорил тебе правду, – сказала она, откидывая волосы назад и соскальзывая с постели. Ее обнаженное тело нежно белело в предутреннем свете, мелькнули ее стройные бедра, прекрасные округлости грудей. – То, что он узнал в Коптосе, – истинная правда, но какое это имеет значение! Я здесь, с тобой. Я даю тебе то, что ты хочешь. Я твоя жена.

– Сказал – правду? – с трудом повторил за ней Хаэмуас, а внутри у него все сжалось в отвратительный комок; сотни, тысячи голосов поглотили его, нахлынул поток эмоций, накрывая с головой. Стараясь побороть внезапный приступ головокружительной дурноты, он крепко сжал в руках простыни. – Какую правду, Табуба? Если твоя родословная не столь безупречна, для меня это не имеет значения.

– Ты что, не понимаешь? – насмешливо сказала она, потягиваясь, и он вновь как зачарованный смотрел на изящные изгибы ее тела, на эту дышащую наслаждением плоть. Внезапно нахлынуло жгучее желание, словно бы в обладании ее телом для него и заключалось спасение от собственного горя, вины, от этих непонятных тайн. Ее рука игриво коснулась груди, потом опустилась ниже, на плоский живот. – Я мертва, Хаэмуас, – спокойным голосом произнесла она. – Сисенет не брат мне, а мой возлюбленный муж Ненефер-ка-Птах. Ты помог нам восстать из мертвых, все произошло именно так, как мы и надеялись. Мы – законные владельцы Свитка Тота, насколько вообще смертные могут считаться законными владельцами этого магического, драгоценного и весьма опасного сокровища. – Она смотрел на него с победоносной улыбкой. – Теперь, я полагаю, его владельцем через свое воровство сделался ты. Посмотрим, какую пользу принесет тебе это сокровище. Тот не очень-то жалует смертных, когда они вмешиваются в его божественные дела. Ненефер-ка-Птах и я, а также Мерху, мой сын, которого ты называешь Хармином, – мы все дорого заплатили за право обладания Свитком, но мы ни о чем не жалеем. Да, он того стоит.

Она подошла к нему совсем близко, и теперь он мог уловить запах ее духов. С самого начала этот аромат кружил ему голову и лишал рассудка, странная смесь мирры и чего-то еще, чему он никак не мог подобрать названия. Но теперь, весь во власти немого ужаса, впервые начиная до конца осознавать, во что он превратил свою жизнь, Хаэмуас узнал его, узнал этот едкий, вселяющий безотчетную тревогу запах. Мирра не могла до конца заглушить кладбищенский, погребальный дух, стойкий и вечный запах смерти и разложения, который он вдыхал бесчисленное множество раз, поднимая крышки с саркофагов, чтобы собственными глазами взглянуть на скрывающиеся внутри обезображенные останки тех, что давно мертвы. И под тяжелым ароматом мирры все тело Табубы было пропитано именно этим запахом, оно само источало дух смерти, разливавшийся волной при каждом ее движении. Хаэмуасу стало дурно.