Здесь тоже царила непроглядная тьма, и Гори в отчаянии подумал, что ему придется вести поиски на ощупь. Лампу он с собой не захватил, да у него бы и недостало сил, чтобы брать с собой такую поклажу. Стоило ему коснуться рукой этой двери, как боль набросилась на него с новой силой, и теперь ему казалось, что и тело, и мозг кто-то разрывает изнутри острыми железными крючьями. Он сделал попытку отвлечься, подняться, воспарить над болью, мысленно оградить свою способность думать и размышлять от этой всепоглощающей муки, но сделать это оказалось не так-то просто.
Зажав нож в зубах, он медленно и очень аккуратно принялся шаг за шагом обследовать комнату, ощупывая все углы, поверхность пола. Вскоре он наткнулся на ложе, теперь стоявшее незастеленным. Ощупав тюфяк, пол под ложем, Гори хотел было продолжить поиски с другой стороны постели, но вскоре осознал, что комната практически пуста. Все комоды и ларчики Табубы отсюда вынесли. Не было ни прикроватного столика, ни святилища Тота. Все это она забрала с собой в дом его отца.
Всхлипывая от усталости и разочарования, Гори стал ощупью пробираться назад, к выходу. «Ты скоро умрешь, – казалось, звучал у него в голове издевательски-насмешливый голос. – Тебе ни за что не отыскать восковую куклу. Эта женщина слишком умна, и не тебе с ней тягаться. Кто бы мог подумать каких-то шесть месяцев назад, когда вы с отцом сидели посреди Саккары и смотрели, как из гробницы серым облачком вырывается воздух древних столетий, что ты окончишь свои дни здесь, в полном одиночестве, жалко скорчившись в этой пустой и душной комнате, и жизнь будет по каплям мучительно истекать из твоего тела?» «Успокойся, – твердо сказал себе Гори, хотя слезы горячей струей катились ему на шею. – Прими то, что есть, и делай все, что в твоих силах». Он ударился коленом о край двери и вскоре уже выбрался в коридор.
В его противоположном конце виднелся тонкий лучик тусклого желтоватого света. Гори остановился как громом пораженный. Он был совершенно уверен, что раньше, когда он входил в комнату, здесь, в коридоре, стояла непроглядная тьма. Однако теперь кто-то зажег лампу, тусклый свет которой пробивался из-под двери. «Чья это дверь?» – думал Гори, еще крепче сжимая нож и медленно пробираясь туда, откуда исходил этот свет. Миновав вход в главный зал, оставшийся от него по левую руку, Гори успел заметить, что слуга по-прежнему неподвижно стоит у стены. Но чья же это дверь? Оказалось, эта дверь вела в комнату Сисенета, и совершенно неожиданно она приоткрылась. Гори охватило странное спокойствие. Распахнув дверь настежь, он вошел.
В первую секунду его поразил запах. За свою жизнь Гори побывал во многих местах, связанных со смертью, и без труда узнал этот запах – дух земли, подернутой плесенью, запах выжженного солнцем камня и веками не тронутой почвы с легкой примесью сладковатого тления, разлагающейся человеческой плоти. Здесь же именно запах гниения доминировал над остальным. Он ударил Гори в нос, ноздри непроизвольно сжались, горло сдавила судорога. В этой комнате он никогда не бывал прежде. Комната была небольшой, на серых глиняных стенах не было никаких украшений, под ногами – голый земляной пол без плитки. У дальней стены стояло ложе, на котором Гори разглядел только каменную подставку для головы, а посреди комнаты он успел заметить стол с простой лампой на нем. На столе Гори увидел ларец. Возможно, там находилось что-то еще, но Гори не мог больше ничего рассмотреть, потому что весь обзор ему загородила мужская фигура. Хозяин комнаты поднялся из-за стола и с холодной улыбкой на устах взирал на Гори. «Это место что-то мне напоминает, – думал Гори, стоя в дверях и осматриваясь вокруг. – Эта комната похожа на… на гробницу».
Но в тот момент у него не было времени, чтобы испугаться, потому что Сисенет уже холодно кланялся ему. На нем была короткая полотняная юбка. В остальном его жилистое сухощавое тело было обнаженным и словно бы присыпанным пылью, как земляной пол в комнате, как и безыскусно сколоченный стол. Словно припорошенным землей.
– Так, значит, это ты, Гори, – сказал Сисенет, с прежней усмешкой глядя на него. – Я слышал, как кто-то крадется по коридору. Я сразу подумал, что это можешь быть ты. У тебя нездоровый вид, юный царевич. Можно даже сказать, что на твоем челе – печать смерти. Интересно, отчего?
Гори сделал шаг внутрь комнаты, вспомнив вдруг о том, что его рука сжимает ножик для фруктов. Сисенет чуть отступил, проведя пальцами по поверхности стола, оставив в пыли длинный след. На столе Гори заметил кожицу мертвого скорпиона. В тусклых лучах лампы она слабо светилась. Гори не отвечал. Он ждал. Он никогда прежде всерьез не задумывался о том, что же представляет собой этот так называемый брат Табубы. Сисенет всегда оставался в его представлении тихим, неприметным созданием, вполне довольным своим одиночеством. Он лишь время от времени возникал на периферии зрения Гори, как бы на окраинах жизненного пространства, и казалось, что ему не надо ничего, кроме его научных изысканий да уединения собственной комнаты. Но теперь, глядя ему прямо в глаза, Гори впервые задумался, а в чем, собственно, состояли его научные изыскания. Сисенет по-прежнему улыбался. Улыбка эта вовсе не радовала Гори, и ему вдруг стало казаться, что за внешним самообладанием этого человека скрываются надменность и высокомерие, а за его незаметностью, стремлением держаться в тени – гордая самоуверенность, что лишь холодно наблюдает за происходящим и выносит каждому свой безжалостный приговор. Сисенет олицетворял собой власть. Холодок пробежал по спине у Гори.
– Так это ты! – воскликнул он. – Все время ты. Ты произнес заклятие, погубившее Пенбу. Ты вступил в сговор с Табубой, чтобы она соблазнила отца. И теперь ты хочешь убить меня!
Вместо ответа Сисенет сделал шаг в сторону, а Гори увидел, что на столе, словно некий злобный, первобытный божок, заплывший жиром, восседает восковая кукла, которую Гори тщетно разыскивал. Мерцающий свет лампы играл на медных иголках, одна из которых была вогнана в бесформенную, грубо слепленную, едва намеченную голову от виска к виску, а вторая пронзала широкий живот. Рядом с этим чудовищем Гори заметил свои серьги из яшмы, оправленной в золото. «Значит, серьги, – подумал он. – Как верно. Как отвратительно точно и безошибочно».
– Не эту ли вещицу ты ищешь, царевич? – любезно поинтересовался Сисенет. – Да. Так я и думал. Но уже слишком поздно. Через два дня ты умрешь.
Слабость накатила на Гори тошнотворной волной, но он, расставив пошире ноги, чтобы сохранить равновесие, справился с подступившей к горлу дурнотой.
– Но за что? – прохрипел он и вдруг еще сильнее ощутил отвратительную вонь, стоявшую в комнате. Казалось, словно она сквозь кожу проникает внутрь его тела и сама его плоть в ужасе содрогается. – За что? Значит, правда, что ты – ее муж? Ты на самом деле – царевич и маг Ненефер-ка-Птах, а она – царевна Агура? Отец воскресил вас всех, вы – ходячие трупы, но за что вы мучаете нас?
– Бедняжка Гори, – произнес Ненефер-ка-Птах с притворным сочувствием. – Наверное, тебе лучше сесть. Вот, возьми стул. Может быть, позвать слугу, чтобы он принес тебе вина? – В его черных глазах горели злобные огоньки. «Ему известно, о чем я думаю, – решил Гори, и объявший его ужас только усилился. – Я нахожусь сейчас рядом с созданием, чей возраст составляет не одну сотню лет, которое не имеет права разгуливать здесь по дому, разговаривать и смеяться, улыбаться и шевелить руками, которое по всем законам должно неподвижно лежать и гнить себе в темной земле, завернутое в полотняные пелены». – Я одним лишь словом могу вызвать их к жизни, – продолжал Ненефер-ка-Птах. – Они не возражают. Мои слуги послушны мне во всем.
– Не надо вина, – прошептал Гори, хотя ему очень хотелось выпить чего-нибудь, чтобы заглушить отвратительный запах мертвечины, наполнивший его ноздри. Серьги весело поблескивали в свете лампы, словно дразня его, а мерзкая кукла не спускала с него насмешливого взгляда.
В наших краях, на юге, только и разговоров было, что о ней, – начал Ненефер-ка-Птах тоном, предполагающим долгий и увлекательный рассказ. Он не спеша ходил по комнате, не издавая при ходьбе ни малейшего звука. – Благородного происхождения, редкостной красоты, наделенная притягательностью, перед которой не мог устоять ни один мужчина. О ее чувственности и мастерстве в искусстве любви ходили легенды. Когда мы стали тонуть, она вцепилась в меня, ее ноги переплелись с моими, словно в страстном объятии, все ее тело сотрясали судороги страха. Она ведь и с тобой переплетала ноги, правда, Гори? – Гори кивнул, испытывая одновременно и отвращение, и некую зачарованность. – А я не испытывал страха. Я думал тогда о Свитке, о моем Свитке, – чтобы заполучить его я потратил столько времени и усилий, – и душа моя была спокойна. Жрецам я заблаговременно отдал соответствующие указания. Нас следовало похоронить в саркофагах без крышек и замуровать за фальшивой стеной внутри гробницы. Сам же Свиток полагалось пришить в руке моего слуги. Я заранее распорядился, чтобы в случае нашей смерти убили двоих моих слуг, чтобы их похоронили вместо нас в гробнице. Но Мерху… – Он замешкался, провел рукой по гладкому черепу. – Мерху, мой сын. Яркий цветок юного Египта в те времена. Красивый, одаренный, избалованный и своенравный. Ему было известно о Свитке. Им обоим было известно. Он дал согласие на то, чтобы мои распоряжения касались и его похорон тоже, и очень кстати это пришлось, поскольку сам он утонул совсем скоро, едва наши с Агурой тела были забальзамированы и уложены в гробницу, которую твой батюшка с таким легким сердцем осквернил. И вот все мы погибли по вине воды, – сказал он. – В этом, несомненно, проявилась недобрая шутка великого божества, ибо мы любили Нил безудержной любовью. Мы купались в реке и удили рыбу, мы катались на лодке долгими, озаренными закатами вечерами, мы предавались любви у самой кромки воды, а волна лизала нам ноги, устраивали грандиозные приемы на ее великолепных берегах и всякий раз с болью смотрели, как убывает в реке вода, чтобы потом разлиться с новой силой. Свою гробницу в Саккаре мы разукрасили изображениями Нила, так же поступил и Мерху. Он хотел, чтобы его похоронили в Коптосе, ведь он очень любил этот город. А бог тем временем лишь ждал подходящего момента, чтобы оборвать наши дни в той стихии, что доставляла нам при жизни величайшее из наслаждений. Вот какие любопытные парадоксы преподносит порой жизнь. – Он подошел к Гори. – Я понимал, что обладать Свитком вовсе не безопасно, – сказал он, – но я был искусным чародеем, величайшим во всем Египте, и решил поэтому пойти на риск. Свиток принадлежал мне. Я добыл его огромным трудом. И наша безвременная смерть – моя и всей семьи – оказалась ценой, которую нам пришлось заплатить за пять лет беспечной жизни в богатстве и процветании.
