Навстречу бабуле из спальни выползает ее ненаглядный сыночек с пятничной щетиной и, не открывая глаз, чмокает маму в макушку, отчаянно пытаясь понять, что в доме происходит. А ее единственная внучка обреченно думает — ах, почему же у нас не многодетная семья?! Но мои родители в молодости оказались не готовы к массовому деторождению, и потому сдерживать натиск соскучившейся старушки приходится одной.

Все это происходит, напомню, в субботу! В шесть утра! Потому что бабушка приезжает к нам только на самой первой электричке и никак иначе! Однажды наша горная фурия опоздала на первую субботнюю электричку. Так она в тот день не поехала к нам вообще!

— А какой смысл ехать к вечеру? — сказала она по телефону в 11 утра, когда мы проснулись и в панике заметались по квартире, ища бабушку и пищу. Мама называет ее «жаворонок-извращенец» и старается улизнуть куда-нибудь еще в пятницу, сославшись на возможность нервного утреннего припадка.

Мы же с папой усаживаемся на кухне, куда бабушка притаскивает сумки с едой, и, не открывая глаз, отвечаем на ее вопросы. Со стороны смотрится как сбор китайских болванчиков. Бабушка, энергично стуча судочками и кастрюльками по столу, тараторит и жестикулирует. Вопросы горошком рассыпаются по полу и стенам кухни, а мы с папой киваем головами и мычим, все убыстряя темп. Мама всегда нам покупает одинаковые пижамы, чтобы долго не выбирать. Поэтому мы сидим как Пат и Паташон в мужских пижамах, сонные и на все согласные, а бабушка радостно и удовлетворенно перемещается в пространстве. Она у нас маленькая и сухонькая, но ее всегда очень много. Получается, что наша квартира заполняется громкой и стремительной саранчой, а мы — на положении колорадских фермеров, не способных побороть это нашествие. Когда вот-вот разразится экологическая катастрофа, папа как главный фермер берет себя в руки и громко кричит:

— Мама! Не пора! Ли! Нам! Поесть!

— О, боже! — всплескивает она руками и ставит на стол все, что привезла. И мы начинаем есть прямо из судочков и кастрюлек. Это самые счастливые минуты с момента нашей встречи. Готовит бабушка вкуснее, чем повар в «Пекине», а когда мы едим, она замолкает и любуется нашими одухотворенными лицами.

Если бы бабуля не вырывала из рук судочки, как только мы доедим пищу, и не бросалась мыть их и складывать обратно в пакетики, было бы совсем хорошо. Но в этом мире нет совершенства, как говорил один умный человек. Поэтому мы с папой только вздыхаем и облизываемся.

Потом бабушка пытает нас на предмет нашей худобы и неумытости. Заставляет папу показать ей голову и горестно шепчет:

— Совсем как Котовский скоро будешь!

Я за папу обижаюсь и начинаю его защищать, доказывая, что лохматее папы только наш сосед с шестого этажа, который три месяца пьет и в парикмахерскую не ходит. Так, в тихих семейных пререканиях, проходит раннее субботнее утро.

В полдень, как Золушка на балу, бабушка начинает нервничать и суетится. Она торопится надавать нам впрок полезных советов, снова и снова переспросить — довольны ли мы едой. И ровно в полпервого, как боевой конь, услышавший полковую трубу, бабуля рвется на простор. Удержать ее нельзя ничем, и горе тому, кто на это решится! Судочком ему по глупой голове…

Иногда, правда, «сценарий бабушкиной гастроли», как говорит наша мама, меняется. Бабуля, исчерпав все темы для беседы с нами, нервно ищет — какую бы ощутимую пользу принести нашему дому. Польза всегда в одном — надо помыть полы!

В начале бабушкиных набегов, когда мама еще выдерживала заряд бодрости по субботам, она пыталась бабушке объяснить, что полы у нас чистые. И кони по ним копытами не ходят, и собаки блох не вычесывают. А легкий налет пыли по углам помогает нам адаптироваться в этом мире. Ведь если вымыть все бактерии из дома хлорной водой, то мы будем болеть и чахнуть. И приводила в пример цыганских детей, полевые цветы и кишечные палочки. Но бабушка на выхватывание из рук тряпки обижалась и уезжала раньше заветного срока, нервно бормоча и стуча кастрюльками в прихожей.

А мы с папой бабушке никогда не возражаем, сидим, поджав ноги, пока она расшвыривает микробов шваброй по квартире. Потом бабуля обессиленно валится на диван и шепчет: — Боже, какой бардак!

А мы поим ее чаем с малиновыми листочками и обещаем убираться каждый день. И даже мыть кухонные шкафы и не выливать заварку в раковину! Нам все равно, а ей приятно.

Две мечты были у меня — стать Сенкевичем и работать на Мосфильме. Ну с Сенкевичем-то все понятно — бури, шторма, опасности. Попасть на необитаемый остров, плыть на плоту по океану, умирать от жажды, кругосветка с Хейердалом, Антарктида…

Зачем нам в космос, если есть куча белых пятен, а Сенкевич — один? Мечталось прийти к нему, загорелому, просоленному и обветренному и сказать:

— Я — ваш последователь. Я готова рисковать жизнью не ради славы, а только потому что…

После «потому что» был пробел. Не придумывалась та единственная фраза, после которой Сенкевич бросится мне на шею и возьмет с собой.

Или, например, Мосфильм. Хожу с хлопушкой, вся такая серьезная и очень ответственная. Весь фильм от меня зависит. Прима нервничает и жмет губы в нестираемой помаде, режиссер бьется головой о декорации, осветители меняют перегоревшие лампы, а процесс стоит. Потому что нет меня с хлопушкой. И тут я захожу и говорю:

— Спокойно… все готовы? Серия вторая, эпизод пятый… хлоп!

Самый главный человек на Мосфильме. Почему Мосфильм — не знаю. Про Голливуд я тогда толком ничего не знала, а Мосфильм манил огнями, как взлетная полоса.

Мои мучительные мечты перед сном выматывали, но остановиться я не могла. Мне хотелось жить настоящей жизнью, о чем я сдуру и написала в школьном сочинении. Получила тройку за полную безыдейность. Красной ручкой внизу приписали — «настоящая жизнь — в труде на благо общества, а не в пустых мечтах о красивой жизни». Я обиделась. И стала мечтать третью мечту — чтобы быть, как Чехов. Умной, желчной и — чтобы мои пьесы нарасхват во МХАТе. Мама схватилась за голову и рассказала биографию Чехова — как пьесы никуда не брали, рассказы критиковали, а сам он медленно угасал в чахоточном кашле.

Четвертую мечту выдумывать было уже глупо и поздно. И я решила прожить остаток лет скромно, а потом, когда все привыкнут думать обо мне как о человеке в футляре — трагически погибнуть. И все как ахнут! И прочтут мои дневники. А на могиле высекут мои гениальные стихи. Чтобы каждый, кто прочел — сразу заплакал. Всю абсурдность этой идеи я поняла только когда посетила одесское кладбище с длинными надгробными эпитафиями в стиле «Моему суслику от безутешной вдовы. Спи спокойно, я в надежных руках».

Что самое грустное — кроме моей бабушки, никто мои мечты всерьез не воспринимал. Бабушку же отличал от всех остальных родственников редкий энтузиазм и незашоренность мышления. Мы с ней писали письма Сенкевичу, учились громко стучать самодельной хлопушкой и объявлять дубли, а еще писали желчные рассказы, обличающие социальные недостатки. Благодаря бабушке, вводившей меня в реальный мир, только за одни зимние каникулы мы письменно заклеймили позором грубиянку-продавщицу Надю в нашей булочной, соседа с собакой, писавшей в подъезде, и нечутких сотрудников собеса, отказавших ей во «внеочередном приобретении похоронных принадлежностей в виде гроба». Бабушка ехидно зачитывала мне свое заявление с просьбой «разрешить выкупить похоронную принадлежность вне очереди, поскольку имею место и возможность ее хранения, а также не хочу обременять членов моей семьи хлопотами ввиду их постоянной трудовой занятости». Ехидничала же старушка по поводу наложенной поверх этой просьбы резолюции: «Отказать во внеочередности ввиду жизнеспособности адресата и дефицита вышеуказанных принадлежностей». По этому вопросу я написала статью в домашнюю стенгазету, которую бабушка правила раза четыре из-за «недостаточной остроты высказывания». Закончилось все крупным семейным скандалом: папа кричал, что не потерпит хранения похоронных принадлежностей у себя на лоджии, а если бабушке очень приспичит сделать нашу жизнь спокойной, то он готов сжечь ее как, Индиру Ганди, и развеять прах с балкона. Бабушка обиделась и начала собирать вещи, чтобы «навсегда покинуть дом, где у нее, конечно, есть свой угол, но попраны все ее общечеловеческие права и навеки порушена ее пожилая самооценка». Конечно, все сразу помирились, папа взял все слова обратно, а бабушка обещала гроб пока не покупать.