— Вы опять толкаете меня к интимной исповеди. А точнее, к признанию, что если я стал завхозом, то лишь потому, что человек на такой должности может иметь доходы, побольше, чем какой-нибудь профессор или, скажем, управляющий кабаре.

— Понимаю, дружище, понимаю, — кивает хозяин. — И честно говоря, когда я вас увидел, сразу понял, что хотя драться вы и не умеете, зато не лишены иных талантов. К сожалению, не могу вам предложить место, где можно воротить с большой прибылью. Не потому, что не хочу, просто у меня нет таких мест.

И так как я апатично молчу, словно не слышу его, он добродушно осведомляется:

— Надеюсь, я не очень вас огорчил?

— Вовсе нет. Но и вы вряд ли огорчены моим отказом. При нынешнем уровне безработицы место швейцара пустовать будет недолго.

— Угадали. И если меня что и беспокоит, то только ваша участь.

Логично было бы спросить, с каких пор и почему моя скромная персона занимает такое место в его житейских заботах, но подобный вопрос кажется мне нетактичным, поэтому я замечаю:

— Мою участь будет решать посольство.

— Да, конечно, — произносит рыжий, словно только сейчас вспоминает о варианте с посольством. — Должен, однако, заметить, что до него вам предстоит долгий путь…

— Вы знаете адрес?

— Приблизительно… Но это неважно. Важнее, что на этом пути всякое может случиться — с человеком, не имеющим даже паспорта…

— И все ж я готов, попробую рискнуть.

Он лениво поднимается и делает несколько шагов к письменному столу.

— Вы хорошо представляете себе размеры этого риска?

— Может быть, не совсем, — признаюсь я. — Но стоит ли раньше времени дрожать от страха, ведь все равно другого выхода у меня нет.

И поскольку аудиенция явно окончена, я тоже встаю с удобного кресла.

— В таком случае идите в посольство, — добродушно подбадривает меня хозяин. — Да, да, идите! И да поможет вам бог!

В знак прощания он поднимает руку, я вежливо киваю и направляюсь к двери, отмечая на ходу, что чувствую себя значительно лучше. Порция виски, две сигареты и отдых в удобном кресле заметно подняли мое настроение. Уверенным шагом я покидаю кабинет и попадаю в лапы горилл. Они, вероятно, предупреждены звонком шефа, потому что встречают меня в коридоре и подхватывают под руки.

— Внизу, ребята, внизу! — слышу за спиной добродушный голос рыжего. — Не нужно крови на лестнице!

Снова вакса еще чернее и гуще, чем раньше. Такая густая и липкая, что едва ли я уже смогу выбраться на поверхность.

И боль. Во всех разновидностях и по всему телу — с головы до пят. У меня такое чувство, что из меня сделали отбивную и, неудовлетворенные этим, порезали ее затем на куски. Куски боли, сплетения боли, энциклопедия боли — вот во что превратили мое тело две гориллы, Ал и Боб, гориллы, смотря на которых легко увериться в том, что, во-первых, человек произошел от обезьяны, а во-вторых, что и обезьяна может произойти от человека.

Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся. Но я отбивался зверски и, кажется, несмотря на численное превосходство противника, сумел нанести ему немалый урон, за что, понятно, и заплатил с лихвой.

Сейчас я настолько увяз в ваксе, что кажется, уже никогда не открою глаза, чтобы увидеть наш бренный мир. И только страдание напоминает мне, что я еще не умер.

Вообще признаки жизни, насколько они имеются, сосредоточены внутри у меня, и называются они болью. Проходит время, много времени, неделя или год, пока я начинаю улавливать и некоторые признаки жизни и вне себя. Это два голоса, доносящиеся откуда-то с вершины:

— На этот раз, пожалуй, не выплывет…

— Выплывет, не бойся. Не сунешь гаду свинцовую пломбу — обязательно выплывет.

— Не выплывет. Ал. С ним кончено.

— Выплывает, Боб. Что гады, что собаки одинаково живучи.

Через неделю или год начинаю понимать, что второй голос был ближе к истине: кажется, я действительно возвращаюсь к жизни, потому что ощущения или, если хотите, разновидности боли, становятся все отчетливее Лицо так сильно распухло, что я не могу как следует открыть глаза, но все же ясно: глаза хотя бы на месте.

Очевидно, я подаю признаки жизни в неподходящий момент, надо мной тут же разгорается уже знакомый спор — выбросить меня из постели сейчас же или оставить толстеть. А еще через несколько дней наступает следующий этап.

— Это уже наглость, сэр! — заявляет здоровенный Ал, появляясь в дверях. — Мы уже достаточно вам прислуживали! Извольте ополоснуть морду и одеться Шеф ждет!

Я подчиняюсь. Но на этот раз операция вставания слегка затягивается. У меня так кружится голова, что сначала я не могу подняться, а потом, когда встаю, туг же грохаюсь на пол.

— Перестаньте кривляться! — кричит горилла, хватая меня своими могучими лапами — Вас требует к себе шеф, слышите!

В конце концов мне удается каким-то образом встать на ноги и даже сделать несколько шагов, держась за стену. Холодная вода освежает меня. Бросаю беглый взгляд в треснувшее зеркало, чтобы увидеть обезображенное лицо с потухшим взглядом и трехнедельной щетиной. Не мое лицо Затем возвращаюсь к кровати и приступаю к мучительной процедуре одевания.

— А, значит, второе, воскрешение из мертвых! — почти радушно восклицает человек с красным лицом и рыжими волосами, когда я вхожу в уютный кабинет, отделанный в викторианском стиле.

Он поднимается из-за письменного стола и делает несколько шагов в мою сторону, словно хочет удостовериться, что воскрешение действительно свершилось.

— Я не буду вашим швейцаром, мистер… мистер… — слышу глухой голос, который, вероятно, принадлежит мне.

— …Мистер Дрейк, — подсказывает хозяин. — Рискуя лишить вас любимого припева, должен сообщить, что место швейцара уже занято. Так что даже если вы и согласились бы его занять, это невозможно. Вы также знаете, добраться до посольства не сможете Путь к нему нелегкий, особенно для человека с таким слабым здоровьем, как у вас. Вообще, дружище, ваши шансы на спасение весьма проблематичны.

— Это мне совершенно безразлично.

— Лицемерие, дорогой, лицемерие! Человеку не может быть безразлично, будет он жить или умрет. Это я по себе знаю.

— Ничего вы не знаете, — бросаю я не слишком любезно. — Если бы вас обработали, как меня, вы бы поняли, что ничего не знаете.

— Обрабатывали меня, дружище, и не раз, — отвечает он, сопровождая слова коротким хриплым смехом. — Старый Дрейк прошел огни и воды, можете поверить. И, наверное, потому я готов войти в ваше положение и попытаться найти какой-то выход. Мне даже кажется, я уже кое-что нашел, хотя в конце концов все будет зависеть от вас.

Он замолкает и смотрит на меня, чтобы проверить реакцию. Но моя единственная реакция — апатия.

— Я мог бы вам предложить кое-что действительно значимое, вполне отвечающее вашим изысканным вкусам. Вы могли бы стать моим секретарем, или, если угодно, моим консультантом. Согласитесь, подобный пост не может занять первый встречный без необходимых гарантий…

Не удосуживаюсь ни кивнуть, ни возразить.

— Я хочу сказать, что не стану вас назначать на это место, если вы собираетесь через несколько недель вернуться на ваше судно. Я не говорю, что вам удастся это сделать, но при таких намерениях я не могу взять вас к себе. Мне нужен человек, преданный своему делу.

— Буду я ему предан или нет, зависит от условий.

— Вы деловой человек! — рычит Дрейк. — И мне уже знакома эта ваша черта. Однако даже и на деловых людей иногда накатывает: привязанности, ностальгия, Родина с большой буквы и прочее…

— Я уже пятнадцать лет плаваю по морям, — апатично говорю я и беру новую сигарету. — И за все эти годы едва ли пробыл на Родине с большой буквы пятнадцать месяцев…

— Да, это весомо, — соглашается Дрейк. — Но все на свете имеет и оборотную сторону. Вы могли оторваться от людей. Потерять связи… В сущности, какие у вас связи там, на родине?

— В каком смысле? — любопытствую я, глубоко затягиваясь.