На губах его блуждала бессознательная улыбка, когда он стал пробираться в темноте на голос Добрика — спокойный и непреклонный. Ему казалось, что Добрик непременно должен узнать, что он, Бенедикт, тоже присутствует здесь, и что если Добрик увидит его, то обязательно скажет: «Я помню тебя!» — и улыбнется ему. Мальчика охватило радостное волнение.

— Итак, они уволили вас, — услышал он сухое замечание Добрика. — Уволили перед очередным взносом за дом. Чем же, интересно, вы теперь будете платить Банку? Бобами, которые вы выращиваете в огородах? А когда вы лишитесь ваших домов — вот тогда они снова возьмут вас на работу.

— А мы пошлем их к черту, Доби! — неуверенно произнес чей-то голос.

— Банк и Компания — единое целое, — продолжал Добрик. Вспыхнула спичка, и собравшиеся увидели две сцепленные руки. — Банк выполняет то, что ему приказывает Компания.

По толпе прокатился ропот, раздались проклятья.

— Но... — голос Добрика прозвучал так внушительно, что гул сразу стих, —... но рабочий класс тоже единое целое! — Снова вспыхнула спичка, и в таинственном, колеблющемся свете две руки — белая и черная — слились в крепком рукопожатии и как бы нанесли сокрушительный удар Банку и Компании. Сгрудившиеся в плотную толпу слушатели разразились приглушенными аплодисментами. У Бенедикта сильней забилось сердце. Где-то в глубине памяти возникло мучительное видение: матушка Бернс идет к своей уже опустошенной лачуге, на ходу колышутся складки ее старой юбки... Он так жалел, что не догнал ее тогда.

— Да, — крикнул все тот же скептический, циничный голос откуда-то из темноты. — А они опять привезут сюда негров, вот увидите. Нельзя допускать негров в наши ряды!

Впереди, где был Добрик, снова наступило молчание. Люди ждали.

Но вот ярко вспыхнул луч света — на этот раз зажгли электрический фонарик; кто-то прикрыл его ладонью. Люди увидели темный силуэт головы Добрика. Резким движением он поднял к свету чью-то белую руку, затем взмахнул перочинным ножом и ловко раскрыл длинное стальное лезвие. Из груди рабочих вырвался непроизвольный вздох. Люди, тревожно посмеиваясь, подались вперед. Бенедикт, сдерживая дрожь, привстал на цыпочки. Добрик приблизил острое лезвие к белому запястью, в набухших венах которого, казалось, быстрей побежала кровь. Рука дернулась, но Добрик крепко держал ее.

— Если я пораню твою руку, — услышали все гневный голос Добрика, — какого цвета будет кровь?

— Красная, Доби, — выпалил обладатель руки. — Но, ради Христа, не делай этого, Доби!

Люди рассмеялись. Бенедикт радостно вздрогнул.

Внезапно по другую сторону светлого круга, отбрасываемого фонарем, поднялась вторая рука — черная. Добрик так же крепко обхватил черное запястье и приставил к нему нож. Затем он повернулся к белому человеку.

— А у него кровь какого цвета? — сурово спросил он.

— Тоже красная! — выдохнул тот с молниеносной быстротой, словно боясь потерять драгоценное время.

Добрик поднял голову и вгляделся в темноту, в ту сторону, откуда раздавался скептический голос.

— Может, кто-нибудь хочет это проверить? — закричал он. — Пусть подойдет сюда, к нам!

Глубокое молчание.

Он подождал еще некоторое время, словно хотел предоставить тем, кто сомневается, возможность удостовериться; потом, когда стало ясно, что на вызов никто не откликнется, Добрик сказал серьезным тоном, как бы взвешивая каждое слово:

— Да, именно это я и имел в виду. Его кровь и ваша кровь — одинакового цвета: красного. Мне все равно, какого цвета ваша кожа, ведь в жилах у вас течет такая же красная кровь, как у меня! И если у вас есть мужество идти по нашему пути, если вы вступили в Союз, помните: я буду бороться за то, чтобы мы все были братьями. — Луч света озарил его руку, он потряс кулаком. — Буду бороться до последней капли крови!

Люди одобрительно загудели и тихо захлопали. У Бенедикта горели щеки от волнения.

Сквозь толпу пробрался человек, как ветер сквозь пшеницу. Он стал что-то говорить Добрику. Воцарилась напряженная тишина, фонарик погас, людей впереди снова окутала непроглядная темень. Затем все тем же спокойным голосом, каким он говорил весь вечер, Добрик сказал:

— Правительственные войска находятся уже на холмах. Они направляются сюда. По-моему, мы здесь обо всем переговорили. Итак, мы закрываем наш митинг до новой встречи, о которой вам будет сообщено. Держите связь с вашими представителями Выполняйте все указания. Доброй ночи, товарищи!

И в то же мгновение тьма, казалось, сгустилась еще больше. Связанный предатель дергался на земле, как издыхающая рыба. Бенедикт брезгливо перешагнул через него и поспешно направился домой.

А пока он шел, мимо него в темноте скользили чьи-то тени. Но теперь они уже казались ему не зловещими, а дружескими — теперь он знал, кто они, эти люди. Он был рад, что темнота укрывает и его вместе с ними. Из-за холма доносился запах горящего шлака. Вскоре запахло коровьим навозом, а затем — свалкой. Пыльная дорога вилась по склону холма. Неожиданный порыв ветра принес с собой гнилой запах Рва, еще не засыпанного на этом далеком участке: бетонные трубы успели проложить лишь там, где раньше стояли лачуги негров. Тем же ветром занесло сюда и горячую крупицу чугуна, она больно кольнула мальчика в щеку.

Вдруг из-за поворота вихрем вылетели два всадника и галопом помчались по дороге. Бенедикт успел отскочить в сторону и спрятаться в густой траве, росшей по обочине.

Пригнувшись, он стал пробираться по траве вдоль дороги и неожиданно наткнулся на Джоя, который притулился на корточках в траве, как птица в гнезде. Оба вскрикнули от испуга; слышно было, как зубы Джоя выбивают дробь. Бенедикт обнял его и зажал ему рот. В окружающем безмолвии каждый звук, казалось, разносится далеко вокруг. Потом он взял Джоя за руку и повел его задворками к дому.

В окнах было темно, и, когда они вошли, Бенедикт не зажег лампы. Мальчики, дрожа, сели в темной кухне. Услышав шаги у калитки, они замерли от страха. Дверь тихо отворилась, и они поняли, что это вернулся отец; он поднялся по лестнице, потом они услышали скрип пружин и стук сброшенных на пол башмаков.

Бенедикт дал Джою подзатыльник.

Джой понял, за что.

Никогда церковь святого Иосифа не была так переполнена, как в этот день. Никогда ничьи похороны не привлекали такого внимания. Сотни рабочих со всех концов Литвацкой Ямы и из города собрались проводить в последний путь Петера Яники. За пределами Ямы мало кто знал его, но пришли и незнакомые. Заводскую администрацию охватило лихорадочное волнение; телефонные звонки понеслись из отдела в отдел: «Что происходит? Где люди?»

А люди были на похоронах. Они стояли вокруг маленькой церкви, а те, кто пробрался внутрь, теснились на скамьях. Церковь тонула в полумраке: мерцали догорающие свечи, поставленные за упокой грешной души, да мутный солнечный луч играл на рубиновых ризах святого Петра, отбрасывая красноватые блики на скамьи.

Бенедикт облачился в черную рясу. Вместе с другим мальчиком, Антони, он ждал в ризнице. Было холодно и темновато: свет они не включили. Антони, с приглаженными черными блестящими волосами, сидел в углу и грыз ногти.

Гроб принесли и поставили в церкви, и Бенедикт послал Антони за отцом Даром. Он с тревогой ждал его. До него доносился гул голосов, как шум отдаленного прибоя.

Минуты текли, а Антони все не возвращался. В церкви раздавалось нетерпеливое шарканье ног, покашливание. В конце концов Бенедикт выскользнул из ризницы и через сад, еще влажный от росы, направился к дому священника. Он увидел Антони, — тот уже отворил калитку палисадника, явно собираясь улизнуть на улицу.

— Антони! — с негодованием вскричал Бенедикт.

Антони обернулся с испуганным видом и ответил:

— Отец Брамбо велел мне идти домой! — Он с силой захлопнул за собой калитку.

Бенедикт постучал в дверь к священнику. Никакого ответа. Он повернул дверную ручку и вошел в кухню. Услышав сердитые голоса, он неуверенно позвал: