Голос этот продолжал:

— Товарищи, я надеюсь, что все провокаторы, шпионы Компании, агенты Федерального бюро, штрейкбрехеры и предатели выловлены и удалены с собрания. — Раздался тихий смех. — Теперь мы можем начать.

Внезапно впереди вспыхнула спичка, и Бенедикт замер от изумления. «Добрик!» — вскричал он. Да, это было хорошо запомнившееся ему скуластое лицо, все с той же улыбкой на губах, будто Добрик всегда удивлялся тому, что его слушаются, — это был Добрик из тюрьмы! Добрик, который ползал по цементному полу в поисках огрызка карандаша и доказывал ему, что они похожи друг на друга, потому что оба отказались назвать полиции имена товарищей! Печально улыбающийся, с разбитым в кровь лицом, Добрик, ругавший себя за то, что позволил им себя поймать! Да, это был Добрик!

Бенедикт всем сердцем устремился к этому человеку, освещенному огоньком, но спичка вдруг погасла.

— Джо Магарак! — узнал кто-то и мягко рассмеялся.

Бенедикта трясло, как в ознобе. Ему припомнилась страшная ночь в тюрьме. Что же делает здесь этот человек? «Да ведь он из профсоюза!» — удивленно сказал себе Бенедикт. «Этот человек — коммунист, паренек!..» Кошмаром всплыло воспоминание: окровавленная рука тянется к его голове... Он задрожал.

— Так вот, товарищи, — прозвучал опять голос Добрика, который говорил так, словно сидел за столом и только этот стол отделял его от всех остальных. — Я был в Объединении рабочих сталелитейной и чугунной промышленности. Они не дали нам удовлетворительного ответа. Нет никакой надежды. Они не хотят объединяться с нами!

Послышался приглушенный гул голосов.

— Обойдемся без них! — закричал кто-то.

— Да, конечно, обойдемся, — согласился Добрик и продолжал: — Они против всякой стачки, сказал мне Бойл. Но все же, если мы выступим, ребята из Объединения присоединятся к нам!

— Скажи им, Доби!.. — заорал кто-то, но на него зашикали, и он не договорил.

Добрик продолжал свою речь. Он говорил, как всегда, просто и непринужденно, но очень серьезно.

— Нужно торопиться, нужно все держать в секрете. Никаких имен, никаких руководителей. Теперь каждый из нас руководитель. Мы остаемся в лесу. Поняли? — спросил он по-литовски.

— Поняли, — послышалось в ответ.

Голос Добрика стал еще серьезнее:

— Кто здесь из Литвацкой Ямы, в чем там у вас дело? Что стряслось?

— Они выбрасывают нас на улицу, Доби!

— Это я знаю, — нетерпеливо сказал Добрик. — Не об этом спрашиваю. — Несмотря на темноту, можно было понять, что он придвинулся ближе. — Вы позволили им вышвырнуть из домов наших цветных братьев и палец о палец не ударили! — бросил он обвинение.

— Да ведь они были штрейкбрехерами, Доби, — пожаловался кто-то, оправдываясь.

— Они — черные, Доби, — подхватил другой. — Они не понимают, что значит союз!

В ответ, вместо голоса Добрика, молчание. Наконец Добрик сказал:

— Поглядите вокруг себя. — Бенедикт поглядел: тьма, густая тьма... — А теперь, — потребовал Добрик, — скажите мне: можете вы различить, кто здесь белый, а кто черный?

Приглушенный смех был ему ответом.

— Хотите добиться успеха, — закричал Добрик, — и бороться бок о бок с парнем, который стоит сейчас рядом с вами, независимо от того, какого он цвета?

— Хотим, Доби, — ответили они.

— Скажите мне, — опять резко спросил он, — какой он, этот парень рядом — белый или черный?

Люди снова засмеялись, но уже немного смущенно.

— Не различить, Доби, — раздался чей-то голос. — Но все же они штрейкбрехеры! Откуда мы знаем, как они будут вести себя теперь?

— Компания привезла с Юга негров в тысяча девятьсот девятнадцатом году, чтобы сорвать вспыхнувшую стачку, — начал Добрик. — Негры не знали, для чего их привезли сюда; их загнали в товарные вагоны, а потом они очутились на заводе и, сами того не сознавая, сделались штрейкбрехерами. Но кто же, черт возьми, виноват в этом? — спросил он с яростью. — Вы что — хотите сделать их ответственными за зло, которое им причинила Компания?

Он подождал некоторое время, а потом сказал:

— Зажгите спичку!

Снова вспыхнула спичка и вместо Добрика осветила лицо негра. Рабочие рассмеялись и закричали:

— Эй, Клиф, откуда ты взялся?

Бенедикт подскочил от удивления: этот человек вцепился тогда ему в плечо своими длинными пальцами. «Он член профсоюза», — сказала тогда матушка Бернс, словно это могло объяснить странное поведение этого негра, который так напугал Бенедикта. Клиффорд взмахнул рукой, и спичка погасла.

— Он всем вам хорошо известен, — раздался из темноты голос Добрика. — Вы, конечно, не знали, — вы не могли видеть его, — но он все время был здесь, рядом со мной. — Добрик помолчал немного, а когда снова заговорил, в голосе его звучал упрек: — Вы позволили им выбросить наших цветных братьев, а что случилось вчера?

Бенедикт тихо прошептал имена:

— Дрогробус и Яники.

— Теперь каждый должен участвовать в стачке, — твердо заявил Добрик.

— Мы согласны с тобой, Доби, — ответил кто-то. — Согласны со всем, что ты говоришь, Доби.

— Несколько недель тому назад, — продолжал Добрик чуть насмешливо, — вы все получили письма. Вы, жители Литвацкой Ямы, знаете, чего хочет от вас Компания: чтобы вы либо продали ей свои дома, либо сдохли с голоду — и тогда Компания захватит в свои руки всю эту землю, стоимостью в несколько миллионов долларов, и выстроит здесь новый завод. Новый завод по последнему слову техники, с новыми станками и электроплавильными печами. Рабочих на этом заводе будет вдвое меньше, чем сейчас, но завод даст вдвое больше продукции и прибыли.

Раздались возмущенные, гневные выкрики. Добрик негодующе продолжал:

— Мы не можем допустить, чтобы нас выкинули из домов. Что же мы должны делать? Не продавать наши дома по ценам, установленным Банком, а воздержаться. Мы сами назначим цены. Вы видите: они увольняют всех рабочих, живущих в Литвацкой Яме. Почему, как вы думаете?

— Компания считает, что они переутомились. Хочет дать им отдохнуть.

Одобрительный смех.

— Верно! Очень длительный отпуск. И к тому же неоплачиваемый! — сказал Добрик ядовито, со злостью.

Собравшиеся получали от разговора с ним большое удовольствие; им нравилось бросать ему реплики и получать меткие, сдобренные едким остроумием ответы. В продолжение всего этого разговора Бенедикт был в приподнятом настроении. Он испытывал странное, доселе неведомое ему ощущение независимости; казалось, здесь сейчас восстанавливается свобода, а раньше он даже не знал, что лишен ее. Этот митинг, этот взрыв стихийной силы был как светоч во тьме.

— Компания увольняет рабочих, чтобы вынудить их продать свои дома! — гневно вскричал Добрик.

Впервые гнев так явственно прозвучал в его голосе. Бенедикт почувствовал, как в нем самом разгорается жаркое, яростное пламя. И странное дело, ему казалось, что он заранее знает, что сейчас скажет Добрик, что это его, Бенедикта, гнев и боль звучат в словах Добрика, что это его собственный взволнованный голос звучит над темными холмами.

— Теперь вот что: некоторые из товарищей должны укрыться здесь в лесу. Вы знаете где.

— Они доберутся и сюда, Доби!

— Мы проследим, чтобы этого не случилось! — ответил чей-то уверенный голос из толпы.

— Мы пошлем через несколько дней представителей с нашими требованиями, — продолжал Добрик. — Повышение зарплаты на десять центов в час для рабочих всех категорий, от чернорабочих до сталеваров. Признание профессионального союза рабочих. Никаких «желтых» организаций на заводе. Охрана труда.

— Пусть выгонят шпионов!

— Мы сами займемся ими, — ответил Добрик.

— Этими? — спросил кто-то.

— Нет, — презрительно ответил Добрик. — Теперь они не представляют ценности для Компании. Она сама их выгонит.

Радостный гул приветствовал его слова. Бенедикт услышал свой собственный смех. Темнота перестала казаться ему таинственной и грозной. Теперь темнота означала безопасность. Никто, даже звезды, не смогли бы их здесь разглядеть. И под покровом этой непроглядной тьмы они наконец могли говорить правду — ту правду, которую прятали глубоко в своих сердцах. Голоса людей потеплели, и впервые Бенедикту показалось, что все его земляки, находившиеся здесь, вдруг странно преобразились — так преображался его отец, когда переходил с английской речи на родную, — они словно все время прятали свое настоящее лицо за личиной униженности и покорности, невежества и пьянства, и только в редкие минуты свободы, как сейчас, становились самими собой. «Как уверенно и непринужденно они держатся! — с удивлением думал Бенедикт. — Здесь они совсем другие, чем в церкви!»