Школу построили за две недели. На время строительства Манч запретил праздники, чтобы жители городка не тратили даром сил, но после пообещал культурное мероприятие. В праздничный вечер, устроенный в честь окончания строительства, Манч запретил Офри стучать по своей жестянки, а Дову Муравьеду — танцевать. Вместо этого он продекламировал три стихотворения Шиллера и одно — Гете, а также сыграл на скрипке Ионы мелодию, под которую трудно было плясать и которую написал какой-то австриец, который уже умер. После чего Манч заставил всех идти спать, потому что завтра должен был быть день работы и учения, первый в прекрасной традиции, которая изменит лицо городка «Прогресс» из конца в конец.

Школа начала работать, и за несколько недель к ней даже привыкли. "Ко всему привыкаешь, даже к углям, тлеющим у тебя в руках" — сказал Нехемия Гирш, которому хорошо врезалось в память время, проведенное им в турецком плену. Он по-прежнему приходил иногда на школьный двор со своим кремневым ружьем… Но в отличие от Гирша многие люди и в самом деле были довольны тем, что появилась школа, потому что дети перестали бегать с палками вдоль заборов и больше не шумели. Манч разделил учебу по дням недели: в воскресенье, понедельник и вторник учили «культуру», в эти дни детей заставляли учить наизусть стихи на языке, которого они не понимали, а среда, четверг и пятница были днями, посвященными «Wiesenschaft». В эти дни учили науку. Грустная история семьи Муравьед началась приблизительно через три месяца после основания школы, в пятницу, последнний из дней науки на той неделе.

Пятница была "Днем животных и растений", и Манч посвящал ее каждый раз животному или растению, которые тщательно изучались. В ту пятницу Манч вошел в класс с плакатом, свернутым в трубочку, который он развернул и повесил на доску. Ученики с удивлением смотрели на лицо Дова Муравьеда, улыбающееся на них с плаката. Они не совсем понимали какая связь между Довом и уроком природоведения, но Манч объяснил, он сказал, что сегодня они будут изучать одно низшее животное, млекопитающее, передвигающееся на четырех ногах и питающееся муравьями. Ариэль Муравьед, сидевший на задней парте, встал со своего места и выбежал из класса, потому что слезы лились из его глаз. Приблизительно через час он вернулся со своим отцом. Дов Муравьед вошел в класс, и был он сильно разгневан.

— Манч, я хочу поговорить с тобой! — процедил он сквозь зубы.

— Не сейчас. — Отвечал Манч. — Через час. Когда закончатся занятия.

Дов Муравьед согласно кивнул головой.

— А ты тем временем возвращайся в класс. — Сказал он Ариэлю. И вышел.

Ариэль хотел вернуться на свое место, но Яэль Лейбович не дала ему сесть на скамейку рядом с собой.

— Фу! Я не хочу чтобы ты сидел рядом со мной! — сказала она — Иди во двор и ешь муравьев вместе со своим противным отцом.

Манч заставил ее дать Ариэлю сесть, но она демонстративно отодвинула свой стул от стула Ариэля. Манч объяснил, как муравьеды размножаются, и все насмешливо уставились на Ариэля.

— Так твоя мама становится на четвереньки? — прошептал Ариэлю Офер Цвиэли. — Значит тебя так сделали?

Ребятишки видели из окна отца Ариэля, сидящего на ступеньках, и уставившегося в землю.

— Он, наверное, ищет муравьев, чтобы их съесть. — Сказала Яэль Эялю Кастерштайну. Ариэль молчал и тоже глядел в пол. Когда урок закончился, дети выбежали из класса. Все они сторонились отца Ариэля, а Офер Цвиэли даже обругал его издалека. Отец Ариэля ничего не сказал, он только подождал, чтобы все дети вышли из класса и тогда вошел поговорить с Манчем.

— Я не понимаю, господин Манч. — Дов Муравьед грустно покачал головой. — Почему вы так поступаете? Почему вы учите детей всей этой лжи обо мне. Почему вы разрушаете жизнь моему сыну.

— Ложь? Какая ложь? — Отвечал Манч пренебрежительным и важным тоном. Он сворачивал в трубочку плакат, который висел на доске. — Речь идет о научно проверенных фактах, которые были собраны лучшими учеными мира.

— Проверенных фактах? — сердито перебил его Дов Муравьед. — О чем ты болтаешь? По-твоему, я хожу на четырех лапах? По-твоему, я ем муравьев? Ты в своем уме?

— Но, господин Муравьед, вы же не станете возражать против фактов. Вы же покрыты шерстью, и язык у вас очень длинный, и кроме того, вас зовут "Муравьед"

— Иону Голубя зовут «Голубь», и при этом ты же не учишь детей, что он летает и гадит сверху им на голову. Это — попросту болтовня, болтовня, которая разрушит жизнь моей семьи, но это тебя совершенно не волнует. Тебя не волнует ничто живое, только твоя дерьмовая наука и все эти твои немецкие поэты, которые померли двести лет назад! — Дов Муравьед кончил говорить. Он несколько раз глубоко вздохнул и вытер глаза тыльной стороной ладони, поросшей шерстью.

— Вы все время меня прерываете — корректно, но злобно процедил сквозь зубы Манч, — и упрямо не хотите осмыслить мои слова. Я не вижу никакого смысла в том, чтобы…

На этот раз Манчу не дал договорить не Дов Муравьед, но детишки, которые прибежали со двора. Отец Ариэля опрометью выскочил наружу. В песочнице суетилась целая куча ребятишек. Дов Муравьед молча смотрел на них несколько секунд, пока Яэль Лейбович, именно на которую упал его взгляд, не заметила его и не закричала: "Берегитесь!" Детишки разбежались. Остался только Ариэль. Он лежал на песке. Его штанишки были наполовину спущены, рубашка порвана. Пока его отец говорил с Манчем, дети повалили его на песок и напихали ему в одежду муравьев.

— Пойдем отсюда. — Дов Муравьед протянул руку Ариэлю и помог ему подняться. Он в последний раз взглянул на школьное здание. В открытую дверь класса он увидел Манча, который завязывал веревочкой свернутый плакат.

— Пойдем домой, сынок. — Он положил руку на плечо Ариэля, — Здесь не с кем говорить.

Они двинулись домой. Завитки шерсти на руке отца приятно щекотали шею Ариэля.

Он стоит посередине переулка, приблизительно в двадцати метрах от меня, лицо обмотано куфией, машет рукой, издевательски подзывая меня к себе: "Голани, бидор!" — кричит он на иврите с тяжелым арабским акцентом.

"Эй, Голани, как дела? Твой рыжий сержант вчера слишком сильно выебал тебя в зад? Нет силы бежать?" — Он расстегивает штаны и достает свой член. — "Что, Голани, а мой хуй не бодходит тебе? И не бодойдет твоей сестре? Твоей матери? А твоему дружку Абутабулу он как раз бодошел. Как он чувствует себя, твой дружок Абутабул? Ему лучше, бедняге? Я видел, брислали вертолет забрать его босле того, как он богнался за мной. До боловины улицы он гнался за мной, как наскибидаренный, а в конце? Трах! Его голова треснула, как арбуз»

Я поднимаю свой «Галиль», прижимаю к плечу, насаживаю его точно на мушку.

"Стреляй, ты бидор!" — кричит он, рвет на груди рубаху и смеется. — "Стреляй точно сюда" — Показывает он на сердце. Я отпускаю предохранитель и задерживаю дыхание. С минуту он равнодушно ждет, подбоченясь. Его сердце, глубоко под кожей и мышцами, трепещет у меня на мушке.

"Ты в жизни не выстрелишь, бздун! Может, если ты стрельнешь, твой рыжий сержант больше не будет ебать тебя в зад?"

Я опускаю ружье, а он принебрежительно машет рукой. "Яалла! Я бошел! Бидор! Встретимся завтра! Когда ты дежуришь здесь завтра? С десяти до двух? Я бриду!" — И он направляется в сторону одного из боковых переулков, но вдруг останавливается: "Бередай Абутабулу бривет от Хамаса. Скажи, нам очень жалко, что мы бросили в него кирбичом вчера."

Я быстро поднимаю ружье и беру его на прицел, он уже застегнул рубашку, но я знаю, где находится его сердце. Но тут кто-то толкает меня. Я падаю на песок и вижу, надо мною стоит Эли, мой сержант. "Скажи, Крамер, ты что, с ума сошел?" — спрашивает он — "Что это ты стоишь мне тут с поднятым ружьем, ковбоя из себя корчишь? Ты думаешь, здесь Дикий Запад, что ты можешь стрелять в каждого, в кого захочешь?"

"Да нет же, Эли, я не собирался стрелять в него, хотел только попугать" — говорю я, стараясь не встречаться с ним взглядом.