В конце представления я вынимаю кролика из цилиндра. Я всегда делаю это потому, что дети очень любят животных. Во всяком случае я в детстве любил. Таким образом, можно закончить представление на высокой ноте. Я передаю кролика в зал и они могут его гладить и кормить. Когда-то они действительно это делали, но сегодня дети значительно более избалованные, но все же я оставляю кролика напоследок. Это мой любимый трюк. Вернее, раньше я его любил. Я, не отрывая глаз от публики, запускаю руку в цилиндр, что-то там долго ищу и вот я хватаю Казама за уши — опа! и кролик уже здесь. Каждый раз это удивляет публику и, честно говоря, даже меня. Каждый раз, когда я нащупываю смешные уши кролика, я чувствую себя настоящим волшебником. И это несмотря на то, что я прекрасно знаю, как это делается (в столе есть секретный ящик), это выглядит как настоящее волшебство.

В ту субботу я тоже оставил этот трюк на финал. Дети на том дне рождения были какие-то замороженные, некоторые даже сидели ко мне спиной и смотрели по ТВ фильм со Шварцнегером. Виновник торжества вообще был в другой комнате — играл в полученную в подарок компьютерную игру. Публики у меня было всего-то 4 человека. Было очень жарко, я был весь мокрый и единственное, чего мне хотелось — это закончить поскорее и пойти домой. Я решил пропустить три трюка и перешел прямо к кролику. Я запустил руку в цилиндр и при этом смотрел на толстую очкастую девочку. Волшебный миг, как всегда, всех поразит. Еще минута — и я смоюсь отсюда с чеком на 300 шекелей. Я схватил кролика за уши и почувствовал, что что-то не так. Тяжесть груза была меньшей, чем обычно. Я по-прежнему глядел в зал и вдруг почувствовал странную влажность на руке, а очкастая начала визжать. Я держал окровавленную голову кролика и его глаза были еще живыми. И все было в крови. Дети, которые сидели ко мне спиной, развернулись и стали апплодировать. Именинник тоже прибежал. Он увидел голову кролика и завизжал от восторга. У меня весь мой завтрак застрял в горле. Меня стошнило прямо в цилиндр. Дети просто буйствовали от восторга.

В ту ночь я не спал. Я проверил все свое оборудование десять раз и не нашел — в чем же причина. Я даже туловища кролика не нашел. Утром я направился в магазин по продаже принадлежностей для фокусов. Там тоже ничего не понимали. Продавец убеждал меня взять черепаху: " Кролики не в моде. Сейчас идут черепахи. Скажешь детям, что это черепахи-ниндзя из мультика и они со стульев упадут". Но я настоял на кролике. Нового кролика я тоже назвал Казамом. Дома на автоответчике у меня было записано уже 5 заказов на представления — от родителей детей, которые были на последнем. На одной из записей мальчик даже просил оставить ему оторванную голову кролика, как это я сделал тогда. Лишь тогда я вспомнил, что оставил у них голову Казама.

Следующее мое представление было в среду — у мальчика из престижного района. Я все время нервничал и не мог сосредоточиться. И вот наступило время финала. Я глядел в зал и нащупывал уши в цилиндре. Ушей не было. На этот раз я выташил мертвого младенца. Восторг был неописуемый.

Больше я этого трюка не делаю. Раньше это был мой любимый трюк, но теперь, стоит мне о нем подумать, у меня руки начинают трястись. Я представляю себе, какую жуткую штуку я еще могу вытащить и какой будет восторг детей. Вчера я представил себе вдруг, что я запускаю руку в цилиндр и ее хватают челюсти чудовища. Мне теперь даже трудно представить, как у меня раньше хватало смелости на этот трюк.

Я вообще прекратил выступать, но меня это не волнует. Пусть я не зарабатываю — ничего страшного. Иногда я надеваю концертный костюм — просто так, дома, или проверяю секретный ящик стола. И все. Никаких фокусов. Я только валяюсь в постели и вспоминаю голову кролика и труп младенца. Как будто это — какие-то намеки в загадке, которую я обязан разгадать. Как будто посредством этого кто-то пытался мне что-то очень важное сообщить. Например, что нынешнее время — не очень удачное для кроликов и для младенцев. И вообще для фокусов.

Эти боги пользовались большим уважением. Когда они приехали, все хотели им помогать — Сохнут, министерства абсорбции, жилищного строительства. Все. Но сами они ничего не хотели. Они прибыли без ничего, ничего не просили; работали, как арабы и были довольны. Так вот как они устроились — Меркурий — посыльным, Атлас — грузчиком, Вулкан — на мусоровозе. На простом мусоровозе. А Венера попала в нашу контору. Ксерокопирование документов.

У меня тогда был дерьмовый период. Просто не знал, куда себя деть. Я был один, совсем один. Мне очень хотелось большой любви. Каждый раз, когда я въезжаю в такое состояние, я учу для себя что-нибудь новое — гитара там или рисование.

И когда у меня что-то получается, я начинаю чувствовать себя получше — забываю, что у меня, в сущности, никого на свете нет. Но сейчас я впервые понимал, что мне никакой кружок керамики не поможет. Мне хотелось чего-то, во чтобы я смог поверить. Чего-то вроде такой большой любви, которая никогда не кончается, чтобы она меня никогда не бросила. Мой психолог выслушал меня и предложил мне купить собаку. Да ну его.

Она работала с полдевятого до шести, иногда даже позже. Копировала листы в десятках экземпляров и складывала их.

Даже когда она нагибалась, вспотевшая, над машиной и поток света из машины вынуждал ее закрывать глаза, она была самым красивым из всего, что я когда-либо видел. Я хотел ей это сказать, но не осмелился. Я написал ей это и оставил ей записку на столе. А утром я увидел эту записку, размноженной в 50 экземплярах. Она не так уж хорошо владела ивритом. Она была богиней, и получала у нас полставки — я как-то раз увидел ее ведомость на зарплату. Я хотел на ней жениться, хотел ее спасти. Я жутко верил, что и она может меня спасти.

Я не знаю как это случилось, но в конце концов я спросил ее, не хочет ли она пойти со мной в кино. Девушка, которую Парис выбрал, улыбнулась мне самой нежной и стеснительной улыбкой, которую только можно вообразить и согласилась.

Перед выходом из дому я взглянул на себя в зеркало. У меня на лбу выскочил маленький прыщик. Я с римской богиней красоты иду сегодня в кино. Я выдавил прыщик и промокнул это место туалетной бумагой. Кто ты, жалкий смертный, осмеливающийся купить ей попкорн, и даже помышляющий в своей дерзновенности о том, как бы коснуться ее рукой в темноте зала? После сеанса мы поехали в какой-то бар. Я надеялся, что она не станет говорить о фильме — у меня не было о нем ни малейшего понятия. Весь фильм я смотрел только на нее. Мы немного поговорили про работу, и про то как ее семья устроилась. Ей здесь нравилось. Она хотела достичь большего, и достигнет, но пока что ей нравилось.

— Господи, сказала она, коснувшись меня рукой, если бы ты знал, как нам там было хреново.

Когда я отвозил ее домой, я спросил — действительно ли она верит в Бога. Она рассмеялась:

— Если ты спрашиваешь, знаю ли я, что он существует, то я отвечу «да». И не только Он, но и другие боги. Но если ты спросишь, верю ли я в Него, то я отвечу "конечно нет". Мы прибыли к ее дому и она уже собиралась открыть дверцу машины. Я себя проклинал, что ехал по короткой дороге. Мне так хотелось, чтобы она еще немного побыла со мной. Я молился, чтобы случилось какое-нибудь чудо. Чтобы нас полиция арестовала, чтобы случилось что — нибудь, чтобы она со мной осталась. Когда она уже вышла из машины, я предложил ей заехать ко мне на чашку кофе.

Вот она спит возле меня. Лежит на животе, голова погружена в подушку. Губы слегка шевелятся, будто она что-то себе говорит.

Ее рука меня обнимает, ее ладонь на моей груди. Я стараюсь дышать потихоньку, чтобы мое дыхание ее не разбудило. Она действительно красавица, совершенство. И очень симпатичная. Ну и что? Завтра куплю собаку.