Тайник нашли только к утру. Уставшие понятые мигом сбросили сонную вялость при виде содержимого сейфа-тайника, который был хитроумно спрятан за сдвигающимся простенком. В сейфе находились золотой песок и самородки в полиэтиленовых мешочках, золотые монеты царской чеканки, а также шкатулка из красного дерева, инкрустированная цветной эмалью и серебром; она оказалась почти доверху заполнена драгоценностями. Кроме этого, в сейфе была и валюта – английские фунты, западногерманские марки и американские доллары, сложенные в полиэтиленовые пакеты.

Но Савина больше интересовало содержимое другой шкатулки, самой что ни есть заурядной, ширпотребовской, – ее извлекли первой.

Не веря своим глазам, он молча протянул ее Володину; тот, заглянув внутрь, на миг онемел.

А в углу гостиной, прижав кулаки к груди, безмолвно застыла Зоя Павловна. И только ее большие черные глаза полнились криком, который за столько лет так и не вырвался наружу.

Свой кабинет Кукольников не любил. Он почему-то напоминал ему фамильный склеп польского князька, который Кукольникову довелось увидеть, когда он был в Варшаве: угрюмые стены, сводчатый потолок, окно, забранное решеткой. От массивных стен всегда тянуло прохладой, и он, иззябнув, иногда даже в жаркие летние дни кутался в пушистый плед – давали о себе знать годы. Стылая кровь, стылые и опостылевшие мысли…

Кукольников слушал радио. Сквозь треск и шум мощно прорывался голос диктора Совинформбюро:

«…Вчера, двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок третьего года, успешными действиями наших войск окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска…»

Кукольников, тяжело вздохнув, прибавил громкости.

«Немцы бросили в наступление против наших войск свои главные силы. Это новое наступление не застало наши войска врасплох. Они были готовы не только к отражению наступления немцев, но и к нанесению мощных контрударов…»

Кукольников в раздражении хотел было выключить приемник, но пересилил себя – разведчик абвера его ранга должен знать истину, не приукрашенную и не затушеванную геббельсовской пропагандой. Поэтому он только зябко передернул плечами, словно ему снова стало холодно, покосился на плед, – он лежал, небрежно брошенный в кресло, – но встать поленился, лишь быстро и сильно потер сухие жилистые руки.

«…Таким образом, немецкий план летнего наступления полностью провалился. Тем самым разоблачена легенда о том, что немцы летом в наступлении всегда одерживают успех…»

Кукольников вскочил, ломая спички, долго прикуривал. Затем схватил плед, подержал его в руках, словно прицениваясь, и аккуратно положил обратно.

А диктор продолжал, торжественно и победно:

«За время боев с пятого по двадцать третье июля противник понес следующие потери: убито солдат и офицеров более семидесяти тысяч, подбито и уничтожено две тысячи девятьсот танков, сто девяносто пять самоходных орудий, семьсот сорок четыре полевых орудия, уничтожено самолетов тысяча триста девяносто два и автомашин свыше пяти тысяч…»

Кукольников со злостью повернул рукоятку настройки новенького «Телефункена». Ненавистный голос советского диктора растворился в эфире, и кабинет наполнили звуки бравурного фашистского марша.

Сталинград, Питер, теперь вот Курская дуга… Где же хваленый блицкриг, черт побери!? Вместо победного «Дранг нах остен» – кровавая мясорубка. Русские стоят насмерть, что, впрочем, и не удивительно, подумал не без некоторого злорадства Кукольников. Кто в Россию с мечом придет, тот от меча и погибнет…

Годы борьбы с Советами, которые он провел за рубежом, в чуждой ему среде, так и не смогли вытравить из его души славянское начало. Несмотря на свой высокий чин в абвере, Кукольников продолжал оставаться тайным патриотом-русофилом. Гитлер рвет и мечет, думал он мрачно, меняет генералов, как куртизанка перчатки на балу. И потихоньку сходит с ума в своем бункере. Геббельс брызжет пеной, вещая по радио, как оракул, пытаясь выдать желаемое за действительное. Борман кропает циркуляры руководящим работникам нацистской партии об ужесточении отношения к русским военнопленным и усилении надзора над поведением партайгеноссе. А Канарис втихомолку ищет контакты с английской разведкой под благовидным предлогом контригры – хвала Господу, еще остались у Кукольникова в РСХА[16] друзья, соратники по Испании…

Все летит к свиньям собачьим! Столько лет копаться в дерьме, таскать каштаны из огня голыми руками, образно говоря, для этих заносчивых сверх всякой меры «белокурых бестий».

Столько долгих лет ждать, надеяться, сжигать свои лучшие годы в бесплодных попытках возвратиться в Россию. И не как блудный сын, а как победитель. Чтобы въехать в Москву пусть не на белом коне (дурацкая мечта выживших из ума белогвардейских генералов!), но чтобы увидеть фонари, увешенные ненавистными большевиками, очистить Россию от красной скверны – огнем и мечом! – и воссоздать Русское государство. И пусть оно будет до поры до времени с фашистской свастикой, а там посмотрим; пережили татаро-монгольское иго, только крепче стали, и сейчас дали бы через несколько лет пинка под зад бесноватому ефрейтору… Ан, нет!

Кукольников зло бросил на пол сломанную сигарету и в раздражении заходил по комнате, стараясь успокоиться – в последние годы даже его железные нервы стали сдавать. Старость подходит, незаметно, исподволь выхолащивая желания, помыслы, обливая помоями цинизма все его надежды… Проклятая старость!

Кукольников подошел к карте: вот она, Россия, близко, стоит только протянуть руку, схватить, сжать! Он положил сухую костлявую ладонь на лощеную бумагу и тут же, наколов палец о флажок – указатель линии фронта, отдернул ее назад, словно обжегся. Ругнулся в сердцах, возвратился к письменному столу, сел в кресло, закурил, начал просматривать донесения агентов, делая пометки на полях. Ну и людишки пошли – трусы, негодяи, извращенцы, откровенные бандиты. С кем приходится работать?! Поставить бы их всех к стенке… А где других сыщешь? Для борьбы с большевиками нужны идейные исполнители, но таких раз, два – и обчелся. Даже бывшие белогвардейцы в основной своей массе не хотят сотрудничать с немцами. Твердолобые наци! Ведь он предупреждал руководство абвера еще до начала войны: русских одним кнутом не проймешь, только раздразнишь. Это вам не сытые, самодовольные европейцы, большие любители порядка и демократии, записные болтуны, которым довольно одного вида палки, чтобы выстроить их во фрунт.

Русские сделаны совсем из другого материала. Они мечтатели и лентяи, готовые за дармовым куском хлеба бежать на край света. Но если русский упрется, то стоит, как скала, и нет таких сил, чтобы сдвинуть его с места. Или остановить, когда он в гневе, с матерщиной, начинает крушить и правых и виноватых. Пряничком нужно было русских приманивать, пряничком со сдобной начинкой, как это сделали большевики в семнадцатом, и кричать об этом на всех углах, а кнутом охаживать втихомолку, да по головам. По крайней мере, вначале. Так куда там – размахались арийцы не на шутку. Беда одна: замах пудовый, да удар… – тьфу, прости Господи!

Звякнул телефонный звонок.

– Слушаю… Да, вызывал. Пусть проводят ко мне в кабинет.

Агент по кличке Барс. Этот, пожалуй, из лучших. Правда, не из «идейных», уж больно молод, не старого дореволюционного замеса, но за деньги и родную мать вздернет на первом попавшемся суку.

Хитер и удачлив, смел, но осторожен до трусости. И опасен, весьма опасен: за ним нужен глаз да глаз.

Неровен час, почуяв запах паленого, может попытаться и его, Кукольникова, отправить к праотцам, лишь бы свою шкуру сберечь. Нужно держать его в ежовых рукавицах – как ядовитого гада, чтобы не выскользнул и не ужалил.

– Здравия желаю!

– Здравствуй, здравствуй, Барс. Почему приветствуешь не по уставу?

– Так если я забудусь, и на той стороне фюрера когда-нибудь упомяну, боюсь, что тогда свидимся с вами только на том свете.