– Или поможете германскому командованию навести порядок в освобожденной от большевиков местности. Этим вы облегчите участь ваших сограждан. Вермахт не в состоянии пресечь мародерство, грабежи и насилие, процветающие благодаря бандитствующим элементам из местного населения, подстрекаемыми большевистскими агентами. Вы просто будете служить в милицейских формированиях российской освободительной армии – РОА. Ну, как?

– Нет, – просто и твердо ответил Алесей. Он почувствовал, как внутри все сжалось: это был приговор самому себе.

– Послушайте, милейший… К Алексею повернулся сухопарый вербовщик. Похоже, в вербовке он исполнял роль орудия главного калибра.

У Малахова этот человек вызывал нервную дрожь. Было в нем что-то такое… такое – нет, этого Алексей объяснить не мог, как ни пытался. Одни глаза вербовщика чего стоили. Малахову казалось, что на него смотрит голодная потревоженная змея, у которой брачный период. А в это время змеи самые опасные и непредсказуемые.

Вербовщик явно был сильной, незаурядной личностью. И, как показалось Алексею, он ни во что не ставил ни гестаповцев, ни начальника лагеря. Это было удивительно, потому как Малахов не сомневался, что вербовщик – русский. Тогда откуда у него такая власть и тяжеловесная, жесткая уверенность?

– Послушайте… – продолжал вербовщик. – Мы не посягаем на ваши убеждения. Это ваше личное дело. Но, как истинный патриот, вы не вправе отказать в помощи уставшим от войны, разрухи и насилия людям, соотечественникам.

Он подошел к Алексею, и тяжелым гипнотизирующим взглядом уставился ему в лицо. Малахов почувствовал, как к горлу подкатил ком. Только большим усилием воли Алексей подавил страх, зародившийся где-то в глубинах подсознания.

И вдруг тощий вербовщик резко отшатнулся. Сильное удивление, быстро перешедшее в испуг, изломало морщины его лица; он побледнел до синевы. Какое-то время вербовщик стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, словно пытаясь что-то сказать. Затем, опомнившись, он быстро схватил со стола личное дело Алексея и принялся торопливо читать…

Комната смахивала на больничную палату: светло-серой окраски стены, узкая кровать с жесткой металлической сеткой, стул, тумбочка, возле двери плетеная проволочная урна. Только небольшое окно, забранное прочной чугунной решеткой, да массивная дверь с амбразурой глазка посередине разрушали иллюзию мирного больничного покоя.

Уже вторую неделю Алексей томился в этой комнате, в полном неведении причины, побудившей лагерное начальство заточить его в комфортабельную одиночную камеру. Алексея заставили помыться в бане, переодели в добротный серый костюм, кормили досыта. Каждое утро к нему заходил седой согбенный человек в белом измятом халате – парикмахер. Сноровисто взбив мыльную пену в фаянсовой чашке с потускневшей позолотой на стенках, он мягкими вкрадчивыми движениями накладывал помазком белые хлопья на подбородок и щеки. Затем парикмахер с минуту колдовал над золингеновской бритвой, подправлял лезвие на ремне-точилке. А потом молниеносными, выверенными взмахами узкой полоски сверкающей стали с неимоверной быстротой уничтожал растительность на лице Алексея.

Несколько раз Алексей пытался заговорить с ним, благо охранник оставлял их наедине, замкнув дверь. Но парикмахер, казалось, был глух и нем – бесстрастное лицо, отсутствующий взгляд, ни одного лишнего движения.

Кроме парикмахера, три раза в день его одиночку посещала миловидная особа лет двадцати пяти с судками с пищей, такая же неразговорчивая, как и брадобрей.

По истечении второй недели, вечером, в комнату вошел сухопарый вербовщик РОА в сопровождении все той же девицы. Она несла в руках поднос с бутылкой «мартеля», двумя рюмками и бутербродами с ветчиной и сыром. Оставив все это на тумбочке, девица бесшумно удалилась, плотно прикрыв дверь.

– Удивлены? – спросил вербовщик. Он присел на стул и закурил.

– Что вам от меня нужно? – резко спросил Алексей.

– Пейте… Вместо ответа вербовщик наполнил рюмки.

– Чудесный напиток… Концентрированная энергия солнечных лучей. – Он отхлебнул глоток. – Бодрит. Ну, что же вы? Не стесняйтесь.

– Спасибо. Я не пью.

– Компания не устраивает?

– Я этого не сказал.

– Но подумали. Впрочем, это не столь важно… Вербовщик поискал глазами пепельницу, не нашел, и, поморщившись, стряхнул пепел на пол.

Некоторое время он пристально рассматривал Алексея. Затем, осушив рюмку до дна, вербовщик спросил:

– Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Завидую. Молодость. Да-да, по сравнению со мной вы еще юнец…

– Если вы хотите завербовать меня в РОА, то не стоит тратить времени попусту.

– С чего вы взяли? Отнюдь. Я бы мог предложить вам кое-что получше.

– Представляю… Хочу вас уверить, что моя кандидатура вовсе не подходит на роль изменника Родины.

– Слова, все это слова, молодой человек! А что касается кандидатуры… Ваша фамилия Малахов?

– Допустим.

– Зачем вы меня обманываете?

– Я сказал правду.

– Хорошо, пусть так… Сухопарый вербовщик достал из внутреннего кармана записную книжку, раскрыл ее, полистал.

– Малахов, значит… А вот по моим данным, молодой человек, вы – потомственный русский дворянин, граф Алексей Воронцов-Вельяминов!

Алексей побледнел: откуда у этого человека такие сведения!? Кто он?

– Почему вы молчите? Да-да, вы – граф Воронцов-Вельяминов. Надеюсь, вы не будете это отрицать.

– Ну и что из этого? Алексей с трудом справился с волнением и взял себя в руки.

– А то, что вы скрыли от большевиков принадлежность к дворянскому сословию, свое знатное происхождение. Конечно, ничего зазорного в этом нет. Совдепы дворян не жаловали. Кому хотелось гнить в лагерях? Не так ли? Так!

– Давайте оставим этот разговор, – Алексей упрямо мотнул головой. – В данный момент мое происхождение никакой роли не играет. Я солдат. Советский солдат. Я дрался с оружием в руках против немцев. Я пролил свою кровь за Россию.

– И зря, совершенно зря! – воскликнул вербовщик. – Россия – это не большевики. Они сражаются за надуманные казарменные идеалы всеобщего равенства, в конечном итоге, за свою жизнь и свои привилегии. Но вы дворянин, какое вам дело до этой камарильи? Почему вы стали в строй тех, кто вас ненавидит, считает врагом?

– Вы не правы!

– Нет, прав! Я понимаю, всеобщая мобилизация; в военное время этого избежать нельзя. Но почему, попав в плен, вы даже не сделали попытки изменить свою судьбу?

– Моя судьба – защищать родину от захватчиков.

– Все это не более чем риторика! Может, вы не знаете, но немцы к русскому дворянству относятся благосклонно. И это тоже понятно: большевистская система рухнет (в скором времени, подчеркиваю!), и таким, как вы, молодым, энергичным, умным представителям дворянского сословия придется стать у руля России. Тогда напрашивается вопрос: о какой измене идет речь? Кому? Большевикам – нет, будущей великой и могучей Российской державе – да, если вы откажетесь внести свой вклад в святое дело освобождения родины от большевизма. Подумайте. Я вас не тороплю. Это разговор мы продолжим. До свидания!

Такой внутренней опустошенности Алексей не знал даже в дни тяжелых испытаний, выпавших ему за эти полтора года. Он жил надеждой, которую не могли уничтожить ни побои охранников, ни подневольный труд, ни полуживотное существование в концлагерях. Алексей надеялся возвратиться домой с незапятнанной совестью и снова драться с врагами. А этот вербовщик РОА в пятиминутной беседе срубил под корень все его мечты, на поверку оказавшиеся иллюзией. Он сумел найти самое уязвимое и больное место…

Вспомнилось… Мать пролежала в больнице до середины января 1931 года. За это время Алексей получил от Петухова два письма и посылку с продуктами, отправленную кем-то с ленинградского Главпочтамта, – видно, случилась оказия. В письмах Василий Емельянович был скуп на слова и избегал упоминаний об отце. Он описывал природу Колымы, обычаи и нравы населения, рассказывал про охоту и рыбалку, к чему явно был не равнодушен.