Эти двое суток для обороняющихся прошли на удивление спокойно. Если, конечно, не считать одной бомбежки, двух артналетов – вчерашнего, вскоре после обеда, и сегодняшнего, начавшегося с истинно немецкой педантичностью, минута в минуту, опять-таки, пополудни, как в прошлый раз, – и двух атак пехоты, отбитых с большим уроном для врага. Видимо, что-то не заладилось в немецкой военной машине. Ожидаемых танков пока не было, чему многие бойцы втайне радовались. Что ни говори, а уж лучше огненный шквал орудий, к которому успели привыкнуть, чем впервые встретиться лицом к лицу с бронированными чудищами. О них новобранцы уже немало слышали от бывалых бойцов.

– Сейчас попрут, – сказал Никашкин. Он снова осторожно приподнялся над бруствером.

– Немцы порядок любят: покропили стальным дождиком, пора и в лес с кузовком за грибочками… Ефрейтор сделал характерный жест рукой:

– А вот вам болт, господа фрицы. Мы еще покувыркаемся. Алексей невольно улыбнулся. Он уже не удивлялся шуточками Никашкина, которые на первых порах принимал за браваду. Ефрейтор и в бою посмеивался, только смех его был злым, нехорошим, а глаза загорались, как у хищной ласки. Он чем-то и походил на эту зверюшку – стремительными, ловкими движениями, молниеносной реакцией и удивительным бесстрашием. Во время атак Никашкин, словно маленький вихрь, метался между бойцами своего отделения, успевая подбодрить новичков очередной шуткой, подсказать, как поприцельнее вести огонь, при этом и сам стрелял, казалось, не переставая. А уж стрелять ефрейтор умел отменно. Сливаясь в одно целое с автоматом (его он добыл непонятно каким образом при формировании полка; у остальных красноармейцев были видавшие виды трехлинейки), – Никашкин бил короткими смачными очередями так, что почти ни одна пуля не пропадала зря.

Войну Никашкин встретил на границе. Когда от заставы остались развалины, он вынес на плечах тяжело раненого командира в так называемый тыл – добрался к наспех сколоченной части из бывших пограничников, которая, не успев принять бой, оказалась в окружении. Больше месяца они пробивались к линии фронта, наводя панику на гитлеровцев своими стремительными, неожиданными ударами. После таких партизанских наскоков отряд растворялся в лесах, просачиваясь под носом у карательных отрядов СС, рьяно охотившихся за пограничниками.

При переходе линии фронта Никашкин был ранен. Однако в госпитале он долго не задержался. Никашкин покинул госпиталь не потому, что вылечился. Он просто сбежал, хитростью выманив у сестры-хозяйки свои документы и обмундирование. Ефрейтор до такой степени заговорил бедной женщине зубы, что она опомнилась только на третий день после его ухода. А опомнившись, постаралась спустить дело на тормозах. Уж больно понравился ей смешливый балагур-пограничник…

Никашкин долго мытарился по кабинетам тылового начальства, закатывая там проникновенные речи. Он просился к своим, в специальную бригаду, созданную из пограничников. Однако все его упражнения в риторике пропали впустую. Скорее всего, новое воинское подразделение отправили выполнять какое-нибудь специальное задание, учитывая уже немалый боевой опыт бойцов-пограничников и их специфическую подготовку. Так ефрейтор ничего и не узнал о судьбе своих боевых товарищей. С горя Никашкин напился и едва не попался в руки военного патруля, но вовремя дал деру. Тем самым он избежал «прелестей» штрафбата, за что горячо благодарил отца и мать, спроворивших ему такие быстрые ноги. В конце концов, Никашкина едва не под конвоем препроводили в резервный полк, где и дали отделение молодых, необстрелянных солдат.

Поговаривали, что где-то в штабе на него лежит наградной лист, медаль или орден – никто толком не знал. Но Никашкин, когда заходила речь о награде, только беспечно, со смешочками отмахивался: медаль – дело наживное, а война закончится не за один месяц, так что не к спеху…

Наконец Алексей окончательно пришел в себя. Он поднялся на ноги и сел рядом с Никашкиным на специальный выступ в траншее, заменяющий собой скамью. Над выступом была ниша, где хранились противотанковые гранаты и цинки с патронами – чтобы не валялись под ногами.

– Как ребята? – спросил Алексей ефрейтора.

– Орлы. Держатся, – беззаботно ответил тот, внимательно прислушиваясь к обманчивой тишине, воцарившейся после артналета.

– Убитые во взводе есть?

– Сегодня Бог миловал. У пятерых ранения, да и те курам на смех – царапины… Никашкин вдруг весело рассмеялся.

– Один только Бирюков схлопотал посерьезней. Короче говоря, осколок попал ему в заднее место. Выдернули, как занозу.

– Оружие он может держать?

– А то как же, – ответил Никашкин. – И винтовку держит, и стоять ему можно, а посидеть или поваляться на боку этому лентяю и прощелыге в ближайшем будущем не придется, фрицы не дадут…

И вдруг умолк на полуслове, нахмурился. Алексей удивился этой перемене, но в следующий миг понял ее причину: из–за пригорка, щетинившегося позади немецких окопов унылым, искромсанным пулями редколесьем и скрывавшим неглубокую лощину, послышался гул. Он нарастал, усиливался, постепенно наполняя изрытое воронками пространство впереди окопов. Казалось, воздух пришел в движение, завибрировал, от чего земная твердь дрогнула, заходила под ногами ходуном, начала стекать в траншею струйками распушенного солдатскими лопатами и осенним суховеем чернозема.

– Танки… – сказал Никашкин.

Его голос, немного осипший, а из-за этого необычно тихий, слегка дрогнул.

– Дождались, маму их немецкую… – добавил он с матерком.

– Дождались… – повторил Алексей.

Стряхнув внезапно вспотевшей ладонью застрявшие в волосах стебельки травы и земляную крошку, он надел каску.

– Ничего, выдюжим, – с наигранной бодростью сказал Никашкин. Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и вымученной.

– Который раз встречаюсь с этими железяками, а вот привыкнуть никак не могу, – все таким же сиплым голосом вдруг пожаловался он Малахову. – И вроде не боязно, а внутри холодок… Надо к ребятам, командир. Им-то каково – впервые…

– За мной! – скомандовал Алексей. И, не оглядываясь на ефрейтора, в полный рост побежал по траншее.

Танки, выползая из лощины по одному, вскоре миновали немецкие окопы и, разворачиваясь веером, двинулись к боевым порядкам роты. Вслед за ними высыпали и фашистские солдаты, которые до поры, до времени старались укрыться за бронированными туловищами «тигров».

– Приготовить гранаты! – скомандовал Малахов. Пехотинцы, до этого, как завороженные, в полной неподвижности, наблюдавшие за танками, засуетились, потянулись к подсумкам, к выдолбленным в стенах окопов нишам и принялись доставать оттуда гранаты и бутылки с зажигательной смесью.

– Спокойней, ребятки, спокойней! – прокричал Никашкин. Его голос снова обрел звонкость.

– Ты что, трактор никогда не видел!? Он подскочил к молоденькому бойцу, который никак не мог вставить дрожащими руками запал в гнездо.

– Ну нацеплял на него фриц пушек и пулеметов – что с того? Больше шума, чем толку. Подожди, пока подползет поближе, да «зажигалку» ему в зубы – запылает, как миленький. Главное – не торопись. Затаился – и жди. Дошло? То-то…

– Никашкин! – позвал его Малахов.

– Здесь я! – ефрейтор подскочил к лейтенанту.

– Возьми двух бойцов и пулеметчика. Нужно отрезать пехоту от танков. Пройдешь незаметно со стороны реки под прикрытием берега вон к тому пригорку. Понял?

– Так точно! Сделаю в лучшем виде.

– Поторапливайтесь – время поджимает.

– Есть! – Никашкин убежал.

Томительно тянулись последние минуты. А танки подкрадывались неторопливо, как бы с ленцой, раскачиваясь на ухабах и воронках, катили вперед с уверенностью сытых хищников, которые перед тем, как вонзить клыки в тело очередной жертвы, смакуют ожидание неизбежной агонии предназначенной к закланию жертвы. Уж, наверное, высмотрели немецкие корректировщики с высоты, что противотанковых пушек на позициях роты нет и в помине, подумал Малахов. «Рама» зудела над головой с утра до ночи.