Это произошло в тот момент, когда казалось, что никакого выхода нет.

В «Сухой корке» существовало правило об обязательной поездке домой на выходные раз в три недели, и они отправили меня в Хёве, в колонию для детей-инвалидов. Ничего хорошего из этого не вышло, это учреждение использовалось для содержания детей, которые раньше входили в банды в Копенгагене, а теперь были рассредоточены по разным учреждениям; в колонии они образовали новые банды, они привыкли так существовать. В последний раз мне там выбили четыре нижних зуба и подвергли сексуальному надругательству. Мне вставили серебряные зубы. Я ни за что не хотел снова оказаться там.

В школе Биля я нашел возможность иногда уходить. На большой перемене я сел и написал письмо самому себе от имени моей опекунши на одной из тех пишущих машинок, которые использовались для преподавания в старших классах. В письме было написано, что я приглашен к ней домой в гости, я показал его и получил разрешение уехать. В пятницу вечером после ужина я отправился в Копенгаген. Можно было делать что угодно, наблюдать за людьми или просто гулять по улицам – это было здорово. А поздним вечером – просто возвратиться назад в школу.

И все же я не мог спать – не знаю почему, просто не мог, иногда все выходные я не мог сомкнуть глаз. В понедельник утром чувствовалась страшная усталость, и так продолжалось всю неделю.

То, что я говорю об этих выходных,- неправда. Обычно я никуда не уезжал. Обычно я просто стоял у ворот и смотрел, как мимо проезжают машины. Школа и флигель были пусты, все разъезжались по домам, оставался только я. Мне было совсем не весело.

На следующей неделе я не мог готовить уроки и был равнодушен ко всему.

В это время и был дан знак.

Это случилось на уроке биологии. Биль рассказывал о дарвинизме, о выживании наиболее приспособленных. Это происходит и сейчас, сказал он, и в обществе, но тут закон действует иначе, поскольку мы смягчаем последствия.

После того как он это сказал, наступила пауза. Это было насыщенное мгновение.

Он ни на кого конкретно не смотрел, он никогда прямо не обращался к кому-либо. Но, возможно, в это мгновение именно я понимал его лучше всех.

Тем, кто был внутри этой жизни, то есть большинству, было трудно осознать, что он имел в виду, они лишь чувствовали радость оттого, что они – внутри и относятся к наиболее приспособленным.

Для тех, кто находился вне этой жизни, почти все было заполнено страхом и отчаянием – я все это знаю.

Понять это можно лучше всего, когда находишься на границе между двумя состояниями.

Существовал закон – вот что было ясно. Он кого-то предпочитал, кого-то обрекал на гибель. Но для тех, кто находился на границе, они пытались смягчить последствия. Таким предоставлялся шанс. Частная школа Биля была этим шансом.

Понять это лучше всего можно, когда тебя объявляют условно пригодным для выживания.

Биль очень редко замолкал посреди урока. Но, проговорив это, он остановился. Это не было запланировано заранее, это была непроизвольно возникшая пауза. Мы приблизились к чему-то очень важному.

«Прислушивайтесь к паузам. Они говорят больше слов».

Скрытый дарвинизм. План, который угадывался за временем, состоял в естественном отборе. Время было тем орудием, которое осуществляло этот отбор. Чувствовалось огромное облегчение, потому что все встало на свои места.

И лишь много позже, после встречи с Катариной, появилась мысль, что не все тогда прояснилось.

Что такое время? Когда-нибудь я попробую это объяснить, но только не сейчас, слишком это сложная тема. Надо начать с более простого.

Что такое измерение времени? Что такое часы?

У Фредхоя были часы, и он часто смотрел на них. У Биля были карманные часы, я никогда не видел, чтобы он смотрел на них,- ни разу.

У Катарины не было часов, не было их и у Августа, у меня их тоже никогда не было. Сначала потому, что некому было мне их подарить, а потом у меня никогда не возникало желания их носить.

Я где-то прочитал, что никогда так и не были созданы часы, которые шли бы совершенно точно. И это не значит, что наука несовершенна. Просто никогда никто так и не сделал абсолютно точные часы.

В этом столетии обнаружили, что движения небесных тел не столь регулярны, как до этого считали. Что орбита движения Земли вокруг Солнца меняется из года в год.

Поэтому пришлось выбрать определенный год, чтобы по меньшей мере иметь точку отсчета,- был выбран 1900 год. В 1956 году единица измерения времени одна секунда стала определяться как 1/31 556 925,9747 доля тропического года 1900.

К сожалению, этот год больше не вернется,- именно так, как земля двигалась в тот год, она никогда больше не будет двигаться, по причине землетрясений и других аномальных явлений, повлиявших на ее движение по орбите. Это делает синхронизацию всех часов мира невозможной – трудно поставить часы по событию в прошлом веке.

Поэтому в 1967 году это определение дополнили атомным временем, согласно которому секунда – это отрезок времени, равный 9 192 631 770 периодам излучения атома цезия-133 при переходе между двумя соседними устойчивыми уровнями в той штуке, что называется цезиевыми часами. Фредхой рассказывал об этом на уроке физики, теперь существуют методы точного определения времени, сказал он, один метод дополняет другой.

Позднее я прочитал, что, к сожалению, эти системы всегда действуют неритмично, за исключением того времени, когда они только что были синхронизированы, что и приходится без конца повторять.

Я совсем не хочу казаться мелочным. Самые точные атомные измерители времени, которые когда-либо конструировались, давали дневную погрешность  менее чем 10⁸ секунды. За триста тысяч лет их ошибка составит не более одной секунды. Никто не спорит с тем, что это очень высокая точность,- было сделано все возможное.

Но все-таки это не абсолютная точность.

Можно было и не уделять этому так много времени.

Не то чтобы о нем говорили, нет, никогда,- Хумлум и Катарина были первыми, от кого я услышал о времени. Но оно лежало в основе всего. Оно приводило жизнь в порядок. Словно некий инструмент.

Не только уроки и утреннее пение начинались всегда в одно и то же время. В одно и то же время начинались и обязательная подготовка к урокам, и завтраки, обеды и ужины. И трудовые обязанности, и добровольные занятия спортом; и когда гасили свет, и когда надо было вставать, чтобы успеть как следует умыться, и в какое время раз в три недели раздавали очередную порцию зеленых витаминных таблеток, и в какое время следовало являться к Флаккедаму, вернувшись после проведенных дома выходных,- всему этому было предписано определенное время, которое очень тщательно соблюдалось, отклонения от этого были менее чем плюс-минус две минуты.

Время никогда не получало никакого объяснения. Но было ясно, что оно громадно, гораздо более значительно, чем что-либо человеческое или земное. И если следовало всегда приходить вовремя, то не только ради своих товарищей, самого себя или школы. Это надо было делать и ради самого времени. Ради Господа Бога.

Ради Господа Бога.

В школе всегда много молились и пели. И однако мы никогда не пытались обращаться к самому Богу. Для этого он был слишком близок к Билю, или ректору воспитательного дома, или управляющему интерната Химмельбьергхус, слишком близок, чтобы мы могли ему молиться.

Молиться – это значит признаться в чем-то, признаться, что тебе нужна помощь. Мы боялись, что любое признание, в том числе и признание Богу, может осложнить наше положение и быть использовано против нас.

Грундтвиг писал, что день создан для подвигов, а сумерки для отдыха и что поэтому следует быть точным.