В это мгновение я другими глазами взглянул на ее одежду. На ней был большой серый свитер. Сидя за письменным столом, она была теперь похожа на более взрослого человека.

Я не слышал, что еще он сказал. Я вышел на лестницу и закрыл за собой дверь.

В дверях, ведущих в коридор шестого этажа, были стеклянные окошки, я постоял, ожидая, пока в коридоре станет пусто, а потом пошел в санчасть за Августом. Он был в совершенно бессознательном состоянии, я освободил ремни и поставил его на ноги, он все время падал, я несколько раз похлопал его ладонью. Он наполовину открыл глаза, хорошо, что хоть это получилось, – на большее времени у нас не было.

Было не совсем ясно, в каком виде надо его демонстрировать, но я подумал, что все должно быть как на приеме у врача, то есть без одежды, в одних трусах. На нем была больничная рубаха, застегивающаяся на груди, и гольфы, их я снял. Я решил, что шланги и бутылочки, прикрепленные к нему, могут сослужить хорошую службу, так что их я оставил, и те, которые были с иголками, и те, которые торчали у него из носа и изо рта. Одному мне было не унести все бутылки: там был солевой раствор, глюкоза и раствор Рингера, который назначали и девочкам в школе Нёдебогорд,- ему пришлось самому нести их. Возможно, сознание того, что на нем лежит какая-то ответственность, поможет ему не заснуть по пути.

Я отпер дверь в маленькую комнатку, примыкавшую к кабинету Хессен. Оттуда мы могли наблюдать через зеркало для занятий гимнастикой Менсендик за Катариной и начальником отдела образования.

Он сидел лицом к нам. У него были седые волосы и бакенбарды, как у Грундтвига, однако он был меньше его и более гладким. Губы его двигались, но нам ничего не было слышно. Я очень осторожно приоткрыл дверь.

– Мы привели его сюда,- сказала Катарина,- чтобы вы сами могли взглянуть на него.

Один из шлангов выпал из коса Августа, в нем не было зонда, так что он, должно быть, предполагался для чего-нибудь другого, может быть для кислорода,- в Нёдебогорде, как правило, давали кислород. Этим шлангом я теперь связал ему руки за спиной – не крепко, только для виду.

– Это ни к чему,- сказал Баунсбак-Коль,- я читал его бумаги.

Я надел белый халат. Это была моя собственная идея, в план это не входило. Потом я открыл дверь и, подтолкнув Августа, поставил его посередине комнаты.

Начальник отдела образования вскочил со стула и отпрянул. Напрасно я беспокоился, что он увидит пятна краски на халате,- на меня он вообще не смотрел.

– Добрый день, дружок,- сказал он Августу,- меня зовут Баунсбак-Коль.

На это Август ничего не ответил – казалось, он спит стоя.

– Я связал ему руки,- сказал я,- никакой опасности нет, к тому же ему дали четыре таблетки нитразепама.

– Мне говорили, что дела у тебя идут получше,- пробормотал он.

На это Август тоже ничего не ответил.

– Выведите его,- сказал Баунсбак-Коль.

Он так и не посмотрел прямо на Августа. Он не мог заставить себя это сделать.

– Он напал на учителя,- заявила Катарина,- он отказывается принимать пищу. Мы госпитализировали его по красному заключению. Он сломал два пальца инспектору Флаккедаму, когда мы несли его сюда наверх. Мы наблюдаем за ним двадцать четыре часа в сутки. Мы больше не можем брать на себя ответственность. Нам необходимо сделать заявление о состоянии дел.

Он повернулся к окну, где за парком виднелся Копенгаген.

– Это, наверное, уже знает весь город,- сказал он.- Уже, наверное, давно поставили в известность Хордрупа?

Лектор семинарии, выпускник теологического факультета Оге Хордруп был инспектором Министерства образования, я видел его только однажды, тогда, когда он произносил речь на открытии жилого корпуса и новых туалетов.

– Вас первого поставили в известность,- возразила Катарина.- Мы считаем, что следует как можно меньше говорить об этом.

– Все происходит на расстоянии менее трех километров птичьего полета от Фолькетинга,- сказал он.- Все это обрушится на меня.

Он засунул руку в карман, я думал, чтобы достать носовой платок, но оказалось, что ему понадобилась расческа, он причесал и волосы, и бакенбарды, не очень понимая при этом, что он делает.

– Все зашло слишком далеко,- продолжал он.- Я еще несколько месяцев назад говорил об этом Билю. Этого надо отправить назад в Сандбьерггорд. Самых трудных из остальных надо поместить туда, откуда они приехали, я сам об этом позабочусь. Но мы не можем полностью остановить все. Слишком уж велики ожидания. В самых высоких сферах.

Я скорее чувствовал его, чем слышал слова. Он разговорился, я понимал, что сейчас наступит кульминация.

– Что говорит Биль? – спросил он.

Катарина не успела ответить ему. Не было никакого перехода – только что он говорил и вдруг закричал как сумасшедший:

– Что, черт побери, говорит Биль?

Никогда до этого взрослые не ругались в школе, не использовали бранные слова, ни разу, это было незыблемым правилом.

– Извините,- пробормотал он,- извините…

Я вывел Августа из комнаты и прикрыл за нами дверь, но не стал ее совсем закрывать. Посадив его на стул, я очень осторожно снял пластырь и убрал капельницы. Он начал сам вытаскивать зонд из горла.

Баунсбак-Коль сел напротив Катарины.

– Это, естественно, на моей ответственности,- сказал он.

Он смотрел прямо на зеркало, я знал, что он не может увидеть нас. Теперь он казался очень усталым.

– Я прочитал его бумаги,- сказал он,- я не понимаю этого. Это ожесточение. Насилие. И все это между родителями и детьми.

– Вы никогда не били своих детей? – спросила Катарина.

Сначала он замер. Потом ответил медленно, как будто был ошеломлен вопросом, а может быть, и своим собственным ответом.

– Я шлепал их,- ответил он.- Такое случается. Но они никогда не давали сдачи.

Он закрыл глаза. Я знал, что сейчас он вспоминает фотографии из полицейского протокола.

Когда он снова заговорил, голос его был тоненьким, как у ребенка.

– Мы все время видим это в газетах. Все чаще и чаще. Дети, которых невозможно понять. Теперь вот его документы лежат на моем письменном столе. Откуда это берется? Эта жестокость. Почему это происходит? Разве это не ваша специальность? Разве вы здесь работаете не для того, чтобы объяснять это?

Она не отвечала ему.

– Это выше моих сил,- произнес он.

Я вспомнил о часах. С тех пор как Катарина подарила мне часы, я постоянно вспоминал о времени. Похоже, что я начинал излечиваться от своей болезни, теперь, когда все равно было уже поздно.

У меня оставалось семь минут.

– Невозможно было противостоять Билю,- сказал он.- С самого первого совещания в министерстве это было fait accompli. Наверное, вы тоже это заметили.

– Я не присутствовала при этом,- ответила Катарина.

– Да, это верно. Там была Хессен. «Человек – это божественный эксперимент, который показывает, как дух и прах могут сливаться воедино». Увлекательно, не так ли? Это Грундтвиг, предисловие к «Скандинавской мифологии». На этом он построил свою речь. От нас требовалось только продолжать этот эксперимент. Сделать школу «Мастерской Солнца», это тоже Грундтвиг, из «Утра нового года». Начинаешь верить всему, что он говорит. «Мы действуем, надеясь на величие грядущих дней». Вы, наверное, это читали, он несколько раз об этом писал.

– Где?

– В ходатайствах.

– Где они? – спросила она.

Он ее не понял.

– Они стоят в том же порядке, что и циркуляры министерства, по датам, с ноября по декабрь шестьдесят девятого года, на полках в канцелярии, там они и собраны, я сам там их несколько раз смотрел.

Минуту назад казалось, что он был на грани срыва. Теперь он постепенно приходил в себя.

– Казалось, что успех в этом деле гарантирован. Он всех увлек. Меня, министра, управление, Фонд помощи детям-сиротам, Педагогический институт, Хордрупа. Деньги нашли. Все было запущено. Вся затея кажется такой перспективной. И тут начинаются эти срывы. В спецшколах они, во всяком случае, никому не видны. Но это-то известная школа, образцовая, в пригороде Копенгагена. А теперь уже получены и частично использованы средства, теперь это не остановить, слишком большие силы задействованы, слишком многое поставлено на карту.