Перед нашей разлукой, когда я наблюдал за ней и Билем во дворе и позднее, я никогда не задумывался над тем, как она одета, замечал только, что одежда на ней не такая, как у всех. Потом, в последние недели, после того как нас разлучили и я понял, что, возможно, нам никогда больше не придется говорить друг с другом, я стал замечать, что она обычно ходила в старой одежде. В такой, какую носят взрослые, но уже ношеной. Большие свитера с кожаными заплатками на локтях. Или вот эта черная куртка.

Однажды я обратил внимание на то, что некоторые вещи были мужскими. Тогда я понял, что какие-то из этих вещей, должно быть, принадлежали ее отцу, а может быть, и матери.

Я не мог не думать об этом каждый раз, когда видел ее. Прямота и эта одежда, которая ей велика. Одежда ее отца, который повесился. Сила и все-таки какая-то потерянность. Необъяснимое противоречие.

Возможно, это заблуждение – считать, что противоречия можно объяснить.

«Бине-Симон?»

Она написала наверху страницы, внизу оставалось место для ответа.

Я написал «да».

Только через два дня я смог передать ей записку. Я подошел к ней сзади на лестнице и положил ее в карман ее куртки. Никто не обратил на это внимания. Сначала мне показалось, что она ничего не заметила. Потом она одной рукой взялась за волосы, вытянула их из-под свитера и отбросила назад. А затем помахала мне. Той же рукой, которой касалась волос, она, не оборачиваясь, помахала мне.

Прошло два дня, прежде чем я получил ответ. В качестве ответа она прислала еще один вопрос. Она написала его на том же листочке, под моим «да». Там было написано: «Почему его нигде нельзя посмотреть?»

Раньше я никогда не пробовал с кем-нибудь переписываться. Я видел, как другие это делают, но никогда сам не участвовал в переписке.

Случалось, что кто-нибудь передавал кому-нибудь записки на уроках. Может быть, потому что они не могли подождать перемены, может быть, потому что трудно было найти укромное местечко, может быть, от скуки. Я сознательно старался не видеть что в них написано.

Одно из таких писем было изъято Фредхоем. Никакого наказания не последовало. Вместо этого он зачитал письмо вслух. Речь в нем шла о любви, было стыдно, хотя это и не было твое письмо, казалось, что можно было бы поколотить того, кто написал его.

Поэтому сейчас мне было неспокойно. И все-таки я написал ей ответ.

«Почему его нигде нельзя посмотреть?» Она сделала то, что и другие до нее пытались сделать. Она нашла Бине-Симона в школьной картотеке, которой свободно можно было пользоваться в библиотеке, всех даже призывали пользоваться ею. В ней был полный перечень всех имеющихся в школе книг и брошюр. В картотеке было написано то же, что было написано в «Сухой корке»: «Не выдается».

Бине-Симон – так назывался тест на проверку умственных способностей, самый распространенный в Дании, а возможно, и во всей Европе. Это был французский тест, но он был приспособлен к датским условиям. На первой странице было написано: «Датское стандартизированное издание теста на проверку умственных способностей Марии Киркелунд и Софи Рифбьерг. С изменениями комитета, 1943г.».

Внизу было написано: «Эти тесты предназначены для служебного пользования. Издание, в том числе и отрывков, запрещено».

Вот поэтому в картотеке и было написано: «Не выдается».

Я знал это, потому что меня несколько раз тестировали при помощи этих тестов.

Второй раз это было, когда приехали из социального управления Орхуса, чтобы проверить, можно ли рекомендовать меня для сдачи вступительного экзамена в «Сухую корку».

В «Сухую корку» попадали только те, у кого была мать-одиночка, у меня ее не было, или те, у кого были способности к учебе,- в интернате Химмельбьергхус до сих пор таких не бывало,- так что когда обо мне узнали в социальном управлении, они сами приехали с проверкой, и тогда-то они и привезли тест Бине-Симона.

Мне давали его за несколько лет до этого. Тогда они тестировали меня в связи с моей первой попыткой побега. Это не было занесено в мое личное дело.

Таким образом, я уже знал этот тест. Когда я ждал в кабинете, а они пошли за секундомером, я открыл их портфель. Кодовые замки тогда еще не использовались, портфель был закрыт на обычный замок, я надеялся, что смогу успеть выучить некоторые из правильных ответов наизусть, ведь было так важно выбраться оттуда.

Они вернулись очень быстро, я ничего не успел прочитать, однако успел бросить взгляд на обложку.

С тех пор меня тестировали при помощи Бине-Симона в «Сухой корке» и у Хессен. Возможно, они не знали, что я знаком с этими тестами, возможно, они не думали, что это имеет какое-нибудь значение, поскольку для каждой возрастной группы существовал свой тест, так что каждый год тебе давали новые вопросы.

Кое-что из этого я попытался написать в письме Катарине.

На то, чтобы написать ей, ушло много времени, это было непривычным делом, и к тому же трудно было заниматься этим так, чтобы никто не увидел, поэтому я писал по ночам. Я пытался формулировать все четко и правильно, и все же мне становилось плохо, когда я видел свой собственный почерк под написанными ею словами. Через некоторое время я перестал задумываться и просто писал как мог.

Она продолжала спрашивать о тестах.

В «Сухой корке» стали сообщать результаты тестов ученикам вскоре после того, как я туда попал, в 1968 году. До этого времени их держали в тайне, ты делал все задания, зная, что тебя как-то оценивают, но о том, что получилось, тебе ничего не сообщали.

После того как я пробыл там полгода, нам стали сообщать результаты. В это же время меня частично познакомили с моим делом. Мне объяснили, что это в русле новых педагогических течений.

Результаты представляли собой число и какое-то определение. Они были разными для разных тестов. В тесте Бине-Симона ты узнавал, на сколько процентов уровень твоего интеллектуального развития ниже среднего по стране. В языковом тесте Йепсена проверяли, какой у тебя индекс сложности речи: включали магнитофон, а потом записывали все то, что ты говорил, и считали паузы и измеряли, какой длины слова ты использовал. Таким образом, можно было определить, насколько сложен твой язык: чем меньше пауз и чем длиннее слова, тем выше индекс. В стандартизированном тесте Датского педагогического института по выяснению общего уровня чтения подсчитывались количество ошибок и скорость чтения, получались две цифры, которые можно было сравнить со средними по стране для этой возрастной группы.

В «Сухой корке» о самих тестах между собой не говорили, но всегда говорили о результатах.

Катарина не писала о своих результатах ни разу. Она писала о самих заданиях.

Она написала: «Они все на время?»

На это я мог ответить утвердительно. В тестах Бине-Симона было по шесть заданий для каждой возрастной группы, три последних в каждой группе были на время: давалось десять или пятнадцать минут, чтобы прочитать какую-нибудь историю, например историю о кузнечике, и надо было вставить пропущенные слоги. Но и в трех первых заданиях, которые были меньшего размера, они отмечали время.

В интернате Химмельбьергхус и в «Сухой корке», в кабинете, где нас тестировали, были особые психологические часы, большие, похожие на те, которые использовались во время футбольных матчей, их включали, когда начинался тест, и поворачивали в сторону, так что только психологу был виден циферблат. У Хессен были наручные часы с секундомером, я это не сразу заметил. Она могла почти совсем незаметно включать их и останавливать, проверяя, сколько времени прошло.

В языковом тесте Йепсена давалось две минуты на то, чтобы рассказать о какой-нибудь картинке. В стандартизированном тесте по определению навыков чтения про себя норма времени зависела от возраста.